Логово горностаев. Принудительное поселение

Руссо Энцо

— Знаю.

— На, возьми, только на сей раз без надписи. Ведь я преподношу свое сочинение уже в третий раз и, честно говоря, не знаю, что тебе еще написать. Другой экземпляр я везу на рецензию, ее мне обещали дать друзья вон оттуда, — сказал Бауэр, указывая на подъезд редакции, в данный момент совершенно пустой.

— «Общественные отношения»?

— А почему бы и нет, раз уж я оказался тут. Да и хотелось бы избежать разносной критики.

— Разносной? Но извини, разве эта газета не принадлежит тому же издательству, которое выпустило твою книгу?

— Увы, принадлежит.

И сотрудники газеты, чтобы продемонстрировать собственную независимость, свободу от чьих-либо влияний, почтения перед авторитетами и страха, безжалостно смешивают с грязью все, что только могут. При этом их заботит лишь, как бы не переборщить и не стать всеобщим посмешищем, а главное — не идти против течения. Это все мелкая сошка, как и я. Что ты хочешь; ведь я ни разу не получал премии «Стрега» [29] , я не главный редактор и даже не помощник главного редактора моей газеты, мне следует себя обезопасить…

29

Одна из авторитетных итальянских литературных премий.

— …похоронив рецензию, если она будет неблагоприятной.

— Точное попадание! Знаешь, мой Добрый Силач, я по привычке считаю тебя безобидным малым, а ведь ты, выступая как прокурор, требуешь пожизненного заключения для людей, которым я не в состоянии дать и пощечины. И делаешь это так же чистосердечно и просто, как сейчас, когда ты сразил меня наповал своей остротой. Хорошо, согласен: я тоже один из тех, кто прячет концы в воду, кто хоронит в архиве то, что ему мешает… Но я-то по крайней мере работаю на себя, а не выполняю чьи-то указания.

— Вот только насчет моего чистосердечия…

— Да, утверждаю и готов повторить. Я считаю, что ты последний из верных слуг правосудия. Я не знаю другого такого тихого, уравновешенного, воспитанного парня, но все же полагаю, что, существуй у нас смертная казнь, ты мог бы послать на виселицу старуху-мать, у которой дюжина детей, если бы считал, что многодетная старая женщина того заслуживает. Смеешься? А я уверен, что это так. Вот я — твой верный, любимый Бауэр — скажи вдруг тебе по секрету, что поместил в одну маленькую римскую клинику свою несовершеннолетнюю подружку, чтобы сделать ей аборт? Еще неизвестно, чего от тебя ждать, — то ли ты по-дружески дал бы мне взаймы, то ли предъявил бы ордер на арест!..

Балестрини расхохотался, подыскивая, что бы ответить поостроумнее. Бауэр с улыбкой пристально смотрел на него, зажав в зубах погасшую трубку.

— Во всяком случае, насчет несовершеннолетних можешь не волноваться, я приехал сюда по другим делам. Вот оставлю книжку этим ребятам, кое к кому зайду, кое-кому позвоню и — восвояси! В нашей среде отсутствовать несколько дней слишком опасно — рискуешь найти свое кресло занятым. А потом выпихнуть чей-то чугунный зад будет труднее, чем сдвинуть идола с острова Пасхи.

— Значит, завтра уезжаешь?

— Надеюсь, с утра пораньше. Самое позднее — около полудня. Хотелось бы возвратиться опять на «Сеттебелло», но не знаю, сумею ли достать

билет.

— Жаль.

— А ты когда нагрянешь в Милан?

— Да уж и не знаю. После смерти отца мама перебралась в Специю и, хотя возраст уже дает о себе знать, довольно часто приезжает сама нас проведать. Что поделаешь, я так давно уже оттуда уехал, и теперь…

— Теперь тебе пора встряхнуться! Кроме мамочки и папочки, у тебя есть еще Бауэр, есть и другие друзья, они вечно меня о тебе расспрашивают, есть, наконец, город — наш старый, добрый Милан, есть та девчонка, с которой ты крутил любовь на последнем курсе… ну, как ее… как эту девочку звали?

— Сильвия, — сразу подсказал Балестрини, и Бауэр громко расхохотался.

— Да знаю, знаю, черт побери. Ты что, забыл? Ведь когда она тебя бросила, то некоторое время была со мной. Мне только хотелось проверить, начнешь ли ты притворяться, будто не помнишь ее имени.

С легкой грустью Балестрини смотрел вслед приятелю, пока массивная фигура Бауэра не скрылась за стеклянной дверью подъезда. Подождав какое-то мгновение, Балестрини включил мотор.

12

Балестрини заметил, что девочка, ковыряя пальцем в носу, с улыбкой пристально разглядывает его, забыв о глупейшем рекламном фильме, который они вместе смотрели по телевизору. Он подмигнул ей, чувствуя себя чуточку виноватым.

— Что это ты на меня так уставилась? — спросил Балестрини, протягивая к ней руку и совсем не ожидая, что Джованнелла вдруг прыгнет к нему на колени. Подвернув под себя длинные, тонкие ножки, она устроилась поуютней, продолжая смотреть ему в глаза.

— Ну так что же?

— Ничего, — пожав плечиками, пробормотала девочка. Балестрини погладил ее по голове и вновь повернулся к телевизору. Он до сих пор никак не мог ее понять. Иногда она казалась равнодушной к любой ласке, словно бездомная собака, которая всех боится, а иногда достаточно было одной улыбки, чтобы она раскрылась, и тогда оказывалось, что Джованнелла способна на самые нежные объяснения в любви; девочка пускалась в них без всякого смущения.

— Почему ты не одеваешься? — крикнула из ванной Рената. Балестрини взглянул на часы. Поскольку «одеться» для него означало только помыть руки и надеть пиджак, а до дома Якопетти на машине было не более десяти минут, он вполне мог позволить себе еще посидеть в кресле.

— Ну, ты готов? — вновь спросила Рената.

— Еще пять минут. Хочу послушать последние известия.

В дверь позвонили, и Джованнелла, сразу забыв, что минуту назад ластилась к отцу, соскочила с его колен.

— Это Стефания!

— Ты откроешь, Джованнелла? — спросила Рената, выглянув из ванной.

— Да, мама.

Балестрини машинально начал застегивать рубашку, распахнутую чуть не до пояса, и решил, если няня с Джованнеллой надумают войти в гостиную, ему придется оторваться от телевизора. Стефания была красивая девушка, она умела хорошо улыбаться, хотя ее немного портили прыщи. Ей только исполнилось семнадцать. Но все равно ее прихода было достаточно, чтобы Балестрини уже не чувствовал себя так уютно в своем кресле перед телевизором с девочкой на руках.