Логово горностаев. Принудительное поселение
Шрифт:
Они чокнулись и выпили. Тем временем наконец прибыли долгожданные рогалики.
— Еще бутылку «фраскати», пожалуйста.
— Сейчас принесу.
— Да, кстати, о Ферриньо. Ты знаешь, в прокуратуре беспокоятся за мою жизнь. Думаю, все это глупости, но пришлось доставить удовольствие прокурору: с понедельника мой телефон поставят под контроль и мне дадут охрану. Конечно, чтоб не слишком бросалось в глаза. Тогда и выясним, подслушивает ли кто-нибудь мой телефон и следит ли за мной на улице.
— По-моему, обычная зависть твоих сослуживцев! Просто боятся, что, если тебя убьют, ты попадешь на первые страницы всех газет. В моей ты, может, даже удостоился бы цветной фотографии. Они бы не пережили!
— Не
— Что — рогалик с маслом и сальвией? А по-моему, довольно вкусно…
— Да нет! Перспектива попасть в газеты! Ты все шутишь, а я как дурак попадаюсь. Расскажи-ка лучше о себе. Чем ты сейчас занят?
— Все тем же… Дай-ка мне соль… Одним и тем же: пытаюсь не поддаваться главному редактору, его заместителю и десятку старших редакторов. Торчу на совещаниях, на которых болтают о необходимости сделать нашу газету более интересной и увеличить тираж, играю в шахматы, когда наборщики бастуют. Вот большая часть моего рабочего дня и заполнена. Изредка кто-то вспоминает, что мне довольно много платят, и тогда выдают командировочные и посылают куда-нибудь спецкором. В общем, еле выкраиваю время выращивать мои цветы зла и писать что-нибудь для себя.
— Еще одно эссе?
— Увы, да, и я даже привез экземплярчик для тебя.
— Спасибо.
— Нет, не притворяйся. Я знаю, ты мне настоящий друг, но только не ври. Видишь ли, вообще у публицистики один недостаток…
В действительности Бауэр принимал свою писательскую работу куда ближе к сердцу, чем хотел показать. Так же как в университете, когда делал одинаково скучающее лицо и зевал, получая и «тридцать с похвалой» [24] , и лишь «восемнадцать». Но на самом деле «тридцати» он радовался, а на «восемнадцать» досадовал. Без тени улыбки Балестрини кивнул, как бы говоря, что вполне с ним согласен. Бауэр жестом отказался от фруктов, и они заказали кофе. Официант отошел, бросив любопытный взгляд на этого забавного бородача.
24
Высшая оценка в итальянском университете.
— Видишь ли, Андреино, мы, «журналисты-стострочники», особенно если работаем в ежедневной газете, должны сочинять только нечто интеллектуальное и возвышающее. В газете все умеют писать прекрасные статьи на любые темы. И чем хуже газета расходится, тем больше довольны авторы, потому что, мол, «эссе, статьи — это не для всех». А с художественной прозой совсем другое дело. Если получилось — но только один бог знает, как это трудно! — ты на коне; лучшее свидетельство успеха — когда твои коллеги начинают о тебе злословить. Но если не получилось, то тут-то уж не так, как с публицистикой, понимаешь? Тут тебя примутся честить на все лады — и жалкий писателишка, и дешевый беллетрист…
Рим уготовил им в этот предвечерний час самую радушную встречу, словно они были туристами, впервые попавшими в «вечный город». Ярко светило солнце, вокруг высились величественные купола и громоздились древние палаццо, люди двигались не спеша, лениво, разнеженные атмосферой субботнего вечера. И вдобавок ко всему навстречу попались две потрясающие англичанки в бикини — их словно откуда-то извлек для оживления общей картины спрятавшийся за углом режиссер. Бауэр был в эйфории.
— Пусть это звучит банально, но в вашем проклятом городе и впрямь приятно жить. И не только из-за ласкового солнца. Особенно Рим злит меня, когда я приезжаю зимой. Тут все равно голубое небо, люди ходят без пальто, а у нас, на Севере, мы тонем в таком густом тумане, что иногда сами собой напрашиваются экзистенциалистские вопросы: кто мы, откуда пришли, куда идем?.. Ой, погляди, какой танк! Наверно, американка…
Медленным шагом
— Что, старик, у тебя дома нелады? — вдруг спросил Бауэр, повергнув его в изумление своим вопросом. Повернувшись к Балестрини, Бауэр смотрел ему прямо в лицо, и в его взгляде не было и тени иронии.
— С чего ты взял?
— Сам не знаю. Вижу, ты повесил нос, а что, кроме работы, может еще беспокоить такого праведника, как ты? Или Рената, или девочка.
— С девочкой все в порядке. Но несколько дней, как меня беспокоит Рената. Она мне кажется… не знаю… какой-то напряженной, недовольной. Кто бы мог подумать… она иногда даже прикладывается к бутылке.
— А…
— Наверно, тот самый кризис, который, говорят, переживают супруги каждые семь лет брака… Как ты думаешь?
— Не знаю, я никогда не жил семь лет с одной женщиной. Я могу говорить о кризисе самое большее на седьмой месяц знакомства. Да, это нехорошо. Никуда не годится. Послушай, а ты пробовал с ней поговорить?
— Об этом? Нет, то есть да: как-то я спросил ее, в чем дело… Но ты же знаешь Ренату: она всегда такая скрытная, замкнутая…
— А ты, конечно, не настаивал.
— Нет.
— Советую это сделать.
Когда они, возвращаясь к машине, повернули обратно, Балестрини захотелось взять под руку этого тридцативосьмилетнего толстяка, все еще остающегося мальчишкой, ласково похлопать его по щеке и признаться в своем желании хоть немного отвести душу — поговорить с ним о том, о чем он никогда ни с кем не обмолвился ни словом, а может, даже добавить (не слишком ли это?), что было бы здорово вновь свидеться через год и почувствовать себя так, будто они распрощались на прошлой неделе.
— Подвезешь меня до площади Индипеденца?
— Конечно. А потом заскочу в прокуратуру, — кивнул Балестрини. Подходящий момент для разговора уже был упущен. Бауэр все больше замедлял шаг, раскуривая маленькую пенковую трубочку, которой Балестрини еще ни разу у него не видел. Эта операция полностью поглотила внимание Бауэра. И только когда он уселся в машину, удобно расположив на коленях свой портфель, можно было попытаться продолжить разговор.
— Скажи, пожалуйста…
Их автомобиль все еще стоял на перекрестке улиц Национале и Куаттро Новембре; регулировщик остановил его столь решительно и резко, что, казалось, рисковал вывихнуть себе руку. Они оказались в первом ряду и не пропустили ни одного кадра из молниеносно промелькнувшего перед ними «фильма». Одна, вторая, третья карабинерская «газель», за ними двенадцать мотоциклистов в белых мундирах, непостижимым образом сохраняющие строй, несмотря на крутые повороты и скользкую порфировую мостовую. И еще одна «газель», а за ней три-четыре президентские «фламинии», первая — с флажками на крыльях, и позади — шесть-семь набитых до отказа темно-синих «альфа-ромео». Следом еще четыре мотоциклиста, а замыкали кортеж две «газели». Машины пронеслись на скорости восемьдесят километров в час, совершенно бесшумно, так что рассеянные вечерние прохожие на них даже не обратили внимания. Наконец регулировщик открыл путь. Бауэр присвистнул.