Логово горностаев. Принудительное поселение
Шрифт:
Когда зазвонил телефон, Рената наливала себе кофе. Оставив чашку около мойки, она кинулась в коридор. Прежде чем взять трубку, Рената по привычке дважды сделала глубокий вдох, как раньше крестилась перед экзаменом, хотя теперь уже знала наверняка, что это ничуть не помогает. («У господа бога своих хлопот хватает, твое дело учиться», — каждый раз повторял падре Бландино, когда она ему об этом рассказывала.)
— Слушаю.
— Привет!
— Ты где?
— Все еще в Латине. Сейчас выезжаю. Послушай…
— Что? — прошептала она еле слышно. Она презирала себя в эти ужасные мгновения: дыхание перехватывало, и казалось, она вот-вот
— Мы увидимся? Всего лишь на полчасика. Перекусим немножко, и я сразу уеду. В шесть мне надо быть в Неаполе.
— Нет, — ответила она решительно и вновь открыла глаза. Она чувствовала, что немного приходит в себя. И начала слушать, что ей говорит Джино. Поезд. Неаполь, деловая встреча, нужные люди, Бари, Таранто и Фоджа… Восемь дней?.. Может, даже десять. Ужасное одиночество, звони по междугородной, посылать открытки даже не думай, письма тоже ни в коем случае…
— Так как же сегодня?
— Нет, — повторила она. И не из опасения, что кто-нибудь их увидит.
— Я помню, что обещал больше не просить тебя об этом… но я не знал… Ведь я не знал, что мне придется уехать… А, Рената?
— Ну что?
— Рената, но почему же? Всего полчасика в кафе… Ты уже пила кофе?
— Как раз наливала себе чашку, — ответила она, тихонько засмеявшись. И услышала, что он тоже смеется. В конце концов, наверно, это действительно было смешно. У нее стынет кофе, а они сговариваются идти его пить куда-то в другое место. Она подумала о Джованнелле и ее возможных расспросах, которых так боялась. Рената страшилась их еще с понедельника, хотя к тому не было причин. «Девочку что-то гнетет. Она страдает», — как-то заметил Андреа, который почти каждый вечер подолгу помогал Джованнелле делать уроки, а потом засыпал в кресле с блоком дистанционного управления в руке перед недавно купленным цветным телевизором.
Подумав о Джованнелле, Рената нашла выход. Довольно трусливое решение и весьма удобный компромисс. Все еще раздумывая, она облизнула губы и посмотрела на часы. Прислуга должна была прийти с минуты на минуту, и это ее подстегнуло. Она вновь прикрыла глаза.
— Ну, хорошо, раз уж ты хочешь со мной попрощаться… Слушай, в четверть первого я пойду за девочкой в школу… — И тут она растерянно умолкла. До сих пор Джованнелла в их разговорах была запретной темой, а сейчас Рената вдруг ее коснулась.
— За Джованнеллой? — спросил он, и это прозвучало не просто вопросом.
— Да.
— Ты ведь сможешь выйти из дома минут на десять раньше?
— Да-а. Но ты должен…
— Хорошо, хорошо, все будет так, как ты хочешь.
Она заставила его себя выслушать. Ему надо исчезнуть прежде, чем прозвонит звонок с уроков. Девочка не должна его видеть. Таково условие. Ей показалось, что он колеблется, и неожиданно ее охватил безотчетный страх — вдруг он не захочет уйти, это будет просто трагедией. И зачем только она уступила, она ни в коем случае не должна была этого делать.
— Ну хорошо, — ответил он.
Кофе у нее окончательно остыл, но она, помешав его ложечкой, все-таки выпила. Почти совсем горький, какой нравился председательше. Мысленно она всегда называла мать Андреа только так. Всякий раз, когда, отвечая по телефону, та произносила своим глубоким, звучным голосом: «Синьора Балестрини слушает. С кем я говорю?» — казалось, она предлагает непочтительной
«Видишь ли, я просто не знаю, кто из них двоих председатель суда», — шепнул на ухо невесте Андреа в день свадьбы, желая немного ее приободрить. И она действительно улыбнулась, но так, чтобы никто не заметил. А улыбаться были все причины — денек выдался на славу, и гости казались такими веселыми. И еще — смех вызывал вид самой председательши: она красовалась в величественной белоснежной шляпе с такими огромными полями, что они укрывали от жаркого июльского солнца даже ее широченные плечи.
Однако, когда она видела перед собой лицо свекрови — неизменно такое серьезное, чуть грустное, но без следа злобы или раздражения, — Рената не могла заставить себя улыбнуться. Председатель (он умер месяца через два после свадьбы сына) был мягче и добрее. Он по-отечески подмигивал Ренате, беседовал с ней, беспокоился, почему она такая бледная. Он был довольно высокий, но казался меньше ростом из-за небольшого, аккуратного брюшка. У него были квадратные усики, свою соломенную шляпу он носил с удивительным шиком. В тот день он был без шляпы, и солнечные лучи играли на его уже внушительной лысине. То и дело он обеими ладонями проводил по голове, словно приглаживая несуществующие волосы. Вероятно, этот жест сохранился с тех пор, когда у него еще была пышная и, наверно, кудрявая шевелюра.
Именно он, старик Балестрини, был вдохновителем свадебного обеда, заказанного на террасе уютного ресторанчика в Кастелли под увитым зеленью навесом, наконец-то защитившим его лысину от солнечных лучей. И за столом, скрывая свое волнение, он делал все, чтобы самые почетные гости не скучали, и поддерживал общий разговор. Он без конца подбадривал взглядом то сына, то жену, то родителей новобрачной, ни на секунду не забывая о ней самой. А когда кто-то произнес совсем неуместный тост («Желаем счастья и детей!»), заставивший Ренату опустить глаза на еще не тронутые макароны, он даже ей подмигнул.
— Добрый день, синьора, — поздоровалась вошедшая прислуга, громко захлопнув тяжелую входную дверь. Рената положила пустую чашку в мойку и еле слышно ответила ей. Женщина, как всегда, сразу затараторила, перечисляя покупки: хлеб, молоко, яйца…
— Что еще вы велели купить?
— Спички для кухни.
— Ну вот, а я и забыла, — пробормотала прислуга, снимая легкий жакетик и вовсе не проявляя желания снова бежать на улицу.
— Начните уборку, Анна, с комнаты девочки, — распорядилась Рената, выходя в коридор. Взяла с полки транзисторный приемник, на ходу включила его и вошла в спальню.
На комоде стояли цветные фотографии — память о том дне: она вся в белом, он в темно-синем костюме; фотографии напомнили ей о свадебном обеде и ее отце, который попросил вторую порцию «каннеллони». Эти толстые макароны он всегда любил, а в тот день у него был такой довольный вид, что ему, наверно, понравилось бы все что угодно — хоть прессованное сено. Он все время поглядывал по сторонам с выражением приятного изумления на лице. Посадили его между председательшей и ее очень пожилой приятельницей, и отец то и дело за спиной председательши обменивался двумя-тремя фразами с отцом Андреа, который, казалось, уделял ему больше внимания, чем другим гостям. Рената невольно сравнивала их между собой и весь этот трудный для нее день не могла отделаться от какого-то чувства унижения. Особенно тяжело было видеть улыбку отца — недоверчивую и хитрую.