Логово «вепря»
Шрифт:
— М-да, любопытно, — протянул старлей. — Покажи, как она работает.
— Лучше спокойно долетим, — Юрий спрятал прибор в сумку.
Вертолет уже делал круги над «Плутоном». Еще несколько минут, и машина приземлилась. Солдаты шустро выкатились из салона, и Севостеев на прощание пожал Бахареву руку:
— Извини, Павел не проводит: нам тут бывает некогда. Благодарим за посылки и прилетай в гости на Рождество!
— Спасибо! — Юрий подумал, что Рождество куда лучше справить дома.
Дверь вертолета с лязгом захлопнулась, и в иллюминатор стало видно, как быстро уходили вниз и оставались позади вросшие в камень блиндажи и черная
Лучше никогда ничего не загадывать.
Машина выровнялась и взяла курс на базу. Бахарев вновь открыл трофейную сумку и достал фотографию — письма, визитка и прочие бумаги его тоже очень интересовали, но не заниматься же их переводом в таких условиях? К тому же кто даст гарантию, что бумаги имели только видимый, не зашифрованный текст и лишены тайнописи? Впрочем, и в открытом письме может спрятаться условная фраза или даже слово, которое многое скажет посвященному.
По всей вероятности фото, специально неровно разрезали посередине: вдруг, оно как раз и есть вещественный пароль? Но тот, что его собирался кому-то показать, располосован пулеметными очередями и адресат напрасно ждет посланцев с той стороны хребта — они уже никогда до него не доберутся. Эти нет, а другие? Имея негатив можно напечатать сколько хочешь фотографий и разрезать их по шаблону, да и людей у оппозиционеров хватало.
Хотя пароль может оказаться более сложным — важно изображение определенных лиц, а не только совпадение частей фотографии. Но лица все незнакомые — двое азиатов и два европейца: все, как один, в белых сорочках с галстуками и в светлых пиджаках. Улыбаясь, они позировали на фоне пышной зелени. Снимок могли сделать где угодно: в Южных Предгорьях, в Крыму, в Италии или Турции, в Тунисе или на том берегу океана — в Майами. Попробуй, определи?! Здесь этот орешек не разгрызть: придется отослать письма, фото и «Войс Органайзер» в столицу, вместе с другими материалами, и не забыть позвонить начальнику отдела полковнику Чуенкову, чтобы попросить его ускорить работу экспертов…
Ветерок с залива Золотой Рог разносил над стамбульским районом Эминеню аромат фруктов. Они были тут повсюду: на лотках и тележках разносчиков, в ящиках, кузовах автомобилей и на огромных складах, поскольку здесь сконцентрировалась оптовая торговля фруктами и овощами. С зеленными и фруктовыми магазинами соседствовали многочисленные лавки швейных изделий и готового платья: тот, кто хотел купить не слишком дорогой, но вполне приличный костюм, непременно направлялся в Эминеню. По части торговли одеждой с ним могли соперничать разве только магазины с Бейоглу.
Тут же располагалось множество небольших кофеен и ресторанчиков. Они привлекали посетителей умеренными ценами, вежливым обслуживанием и прекрасным видом на залив, по которому величаво проходили огромные морские лайнеры, сновали белые прогулочные и экскурсионные теплоходики и скользили лодки под парусами. На веранде одного из кафе, любуясь открывающимся видом, сидели двое мужчин.
Первый, Константин Есиновский, — сухой, желчный, сутулый, с коротко остриженной шишковатой головой, — с брезгливым видом помешивал ложечкой остывший кофе и часто затягивался сигаретой, выпуская сизый дым из широких ноздрей горбатого носа. Второй, которого звали Феликс Рудерман, был значительно моложе, но уже успел сильно располнеть. Он вальяжно развалился на стуле и лениво потягивал через соломинку крепкий коктейль.
— О
— Какой процент? — Есиновский сердито отодвинул чашку, расплескав кофе. — Меня волнует совсем другое!
— Что же, позволь тебя спросить?
Они говорили на русском, поскольку в прошлом оба эмигрировали из России, и этот язык так и остался для них более близким, чем иврит или английский. Разве на иврите пошлешь трехэтажным матом так, чтобы сразу достало до печенок?
Однако теперь времена изменились, и даже в Стамбуле слишком многие стали если не говорить, то хорошо понимать по-русски, — интересы торговли обязывали знать язык постоянных клиентов. Поэтому приятели беседовали вполголоса, опасаясь, чтобы их разговор не стал достоянием чужих ушей: все-таки они не дома. Хотя как знать, где теперь их дом?
— Боюсь, Филя, что с подачи твоего любимого Франка мы ввязались в слишком крутые дела!
Есиновский с силой примял окурок в пепельнице и тут же прикурил новую сигарету, стараясь не обращать внимание на скопившуюся во рту горечь табака. Впрочем, разве может она сравниться с горечью, скопившейся на душе?
— Чего бояться чего? — недоуменно развел пухлыми руками Рудерман. — Извини, но я просто отказываюсь тебя понимать, решительно отказываюсь! Ты сам втянул меня в эту бодягу, а теперь, видишь ли, становишься одержим разными страхами? Зачем тогда лезли, скажи на милость? Да и чего бояться? Франк нас надежно прикрывает, а за ним, как ты знаешь, немалая сила! А деньги? Про деньги ты забыл, Константин? Хорошие, большие деньги еще никогда никому не давались даром. Тебе ли этого не знать, голубчик? И вообще чего ты боишься, чего? Мы всего лишь посредники.
Есиновский с сожалением поглядел на приятеля, как на недоумка, которому приходилось объяснять самые элементарные вещи и, наклонившись над столом, трагически прошептал:
— Мы не только посредники, Филя! Мы мелкие агенты спецслужбы, вшивые марионетки! И как только минует надобность…
Константин Абрамович откинулся на спинку стула и многозначительно посмотрел на Рудермана, который подумал, что в последнее время Костик стал со странностями, и не иначе, как у него потихоньку поехала крыша. В принципе это его проблемы, но, к глубокому сожалению, Феликс с ним связан общим делом и не может себе позволить послать приятеля куда подальше, да и стоявший над ними Франк не даст этого сделать. А послать Костю к психиатру равносильно тому, что самому вывернуть карманы — их обоих тут же выкинут из переговоров по заключению сделки и останется лишь со слезами вспоминать, какой кусок они не успели отгрызть. Нет уж, лучше потерпеть еще немного, а ради денег он вытерпит даже занудливые манечки Есиновского.
— Нас это, — Константин Абрамович оттопыренным большим пальцем выразительно чиркнул себя по плохо выбритому кадыку.
— Перестань разводить панихиду, — недовольно поморщился Рудерман.
Ему стало тошно: и отчего он столько лет никак не может разорвать нити, связующие его с этим ненормальным? То, что они когда-то вместе уехали из России, надо давно забыть, забыть и успешно провернутые вместе дела — жизнь шла вперед и постоянно вносила суровые коррективы. Нельзя цепляться за старое, когда-то нужно собраться с духом, чтобы его откинуть. Как там у марксистов: закон отрицания?