Ломоносов: Всероссийский человек
Шрифт:
В споре Тредиаковского с Сумароковым Ломоносов сперва держал нейтралитет. Но это было чуждо его характеру и долго продолжаться не могло. Уже в начале 1750-х годов он ввязался в спор. В это время из-под его пера вышли стихотворения, в которых он вспоминал свои прежние научные разногласия с Тредиаковским. Первое стихотворение — «На сочетание стихов российских» — посвящено давним спорам о чередовании мужских и женских рифм. Споры эти давно минули, Тредиаковский признал правоту Ломоносова, но тому почему-то необходимо было обозначить свое торжество — ценою унижения противника. Для этого он перелицевал употребленный некогда Василием Кирилловичем образ «европской красавицы», которую венчают со столетним арапом:
Я мужа бодрого из давных лет имела, Однако же вдовой без оного сидела. Штивелий уверял, что муж мой худ и слаб, Бессилен, подл, и стар,До поры до времени Ломоносов, видимо, оставил этот выпад у себя в столе и не пустил его по рукам. Второе стихотворение, написанное в ноябре 1753 года, посвящено полемике из-за окончаний прилагательных. Это стихотворение Ломоносова и ответное послание Тредиаковского — замечательный пример того, как чисто научная дискуссия между специалистами может переходить в бытовую брань.
Вот Ломоносов:
Искусные певцы всегда в напевах тщатся, Дабы на букве А всех доле остояться; На Е, на О притом умеренность иметь; Чрез У и через И с поспешностью лететь: Чтоб оным нежному была приятность слуху, А сими не принесть несносной скуки уху. Великая Москва в языке толь нежна, Что А произносить за О велит она. В музыке что распев, то над словами сила; Природа нас блюсти закон сей научила. Без силы береги, но с силой берега, И снега без нее мы говорим снега. Довольно кажут нам толь ясные доводы, Что ищет наш язык везде от И свободы. Или уж стало иль; коли уж стало коль; Изволи ныне все везде твердят изволь. За спиши спишь, и спать мы говорим за спати. На что же, Трисотин, к нам тянешь И некстати? Напрасно злобной сей ты предприял совет, Чтоб, льстя тебе, когда российской принял свет Свиныи визги вси и дикии и алый И истинныи ти, и лживы и кривым. Языка нашего небесна красота Не будет никогда попранна от скота. От яду твоего он сам себя избавит И вред сей выплюнув, поверь, тебя заставит Скончать твой скверной визг стонанием совы, Негодным в русской стих и пропастным увы!Строки про «сову» были особенно обидными: именно так («совой») звали Тредиаковского за его большие круглые глаза, которые хорошо видны на портретах. Над Сумароковым же смеялись из-за его огненно-рыжих волос, которые, впрочем, чаще всего, по моде того времени, скрывал пудреный парик, и из-за картавости.
Ломоносов употребил здесь прозвище «Трисотин» от данного Тредиаковскому Сумароковым «Тресотиниуса». Поэтому Василий Кириллович (все еще не считавший Ломоносова своим врагом) решил, что анонимное стихотворение принадлежит тому же перу, что и пасквильная комедия. В длинном ответном послании он яростно обличает «рыжую тварь»:
Пусть вникнет он в язык славенский наш степенный, Престанет злобно врать и глупством быть надменный… …Не лоб там, а чело; не щеки, но ланиты; Не губы и не рот, уста там багряниты; Не нынь там и не вал, но ныне и волна, Священна книга вся сих нежностей полна. Но где ему то знать? Он только что зевает, Святых он книг, отнюдь, как видно, не читает. За образец ему в письме пирожный ряд, На площади берет прегнусный свой наряд, Не зная, что писать слывет у нас иное, А просто говорить по-дружески — другое… …У немцев то не так, и у французов тож: Им нравен тот язык, что с общим самым схож, Но нашей чистоте вся мера есть славенский, Не щегольков, ниже и грубый деревенский.Тредиаковский переводит разговор с грамматических частностей на принципиальные вещи, утверждая
Завершает Тредиаковский свое послание так:
Когда по-твоему сова и скот уж я, То сам ты нетопырь и подлинно свинья.Если Ломоносов так полемизировал с Тредиаковским и если последний даже путал его с Сумароковым, значит ли это, что «наших дней Мальгерб» и автор «Эпистолы» по-прежнему были союзниками?
Нет, уже не были. Как раз осенью 1753 года произошли события, навсегда положившие конец дружбе между Ломоносовым и Сумароковым. Но литературная война Ломоносова и Сумарокова — это уже нечто большее, чем словесная дуэль двух поэтов. За каждым из них к середине 1750-х годов уже стояла собственная школа, верная гвардия учеников и приверженцев. Кроме того, оба поэта были к тому времени вхожи в круги, определявшие государственную политику. И их спор был, прямо или косвенно, связан не только с борьбой литературных направлений, но и с социально-политической историей России.
Потому, прежде чем переходить к дальнейшим литературно-батальным зарисовкам, — необходимо описать «диспозицию».
Первые подражатели у Ломоносова появились уже в середине 1740-х годов. Одним из них был Иван Голеневский (1723–1786), который в ранней юности стал певчим придворного хора и прослужил в этом качестве больше четверти века. В 1769 году уже немолодому певчему, по его просьбе, был дан первый классный чин (коллежского регистратора) и разрешено было определиться на гражданскую службу; в конце жизни он был судьей по мелким делам в Москве. Голеневский как поэт дебютировал, воспев (параллельно с Ломоносовым и в его стиле) свадьбу Петра Федоровича и Екатерины Алексеевны. Своего голоса у него не было, но стихотворческой культурой он превосходил большинство современников. Однако почему-то он не пользовался успехом: может быть, из-за своего непочетного общественного положения.
Но большинство поэтов ломоносовской школы составили студенты первого выпуска Академического университета, который в 1748 году все же начал работать не только на бумаге. Поскольку гимназия по-прежнему никого пригодного для дальнейшего обучения дать не могла, тридцать абитуриентов были, по уже сложившейся традиции, набраны в Славяно-греко-латинской академии и в двух семинариях (Новгородской и Санкт-Петербургской, существовавшей при Александро-Невской лавре). Ломоносов был одним из инициаторов возобновления университетских занятий, но отбором студентов ведал Тредиаковский, а ректором был назначен другой ломоносовский соперник — Миллер [85] . В обязанности Ломоносова в основном входило обучение студентов химии. Но некоторые из них стали его учениками и в стихотворчестве.
85
Подробнее см. в Главе восьмой.
Первым следует назвать Николая Никитича Поповского (1730–1760). Сын священника из храма Василия Блаженного, он начал свое образование в Спасских школах и успел добраться до «философии». Прибыв в Петербург, юный Поповский в скором времени зарекомендовал себя лучшим образом, проявив особую склонность к гуманитарным наукам [86] и к стихотворчеству. Зимой 1751 года он написал эклогу, которая вызвала восторг Ломоносова. Сохранилось лишь ее начало:
Ярившийся Борей раскрыл свой буйный зев, И дхнул он хладностию те места прекрасны, Где Флора, истощив свои труды ужасны, Пустила по лугам гулять прелестных дев. Угрюмы облака и тучи вознеслись, Покрылися поля зеленые снегами С растущими на них различными цветами, И белизною все с уныньем облеклись. Пустился с встока лед по невским быстринам, Спиралися бугры, вода под ним кипела И, с треском несшися в морской залив, шумела, Крутятся все струи крестами по холмам.86
В математике и философии он выказал на экзамене весной 1750 года лишь «посредственные успехи».