Лондон
Шрифт:
– И ты считаешь, мой голос может что-то изменить?
– Ты единственный, кого он уважает. И, – теперь упрек слышался безошибочно, – он учел именно твое мнение, когда отказался присягнуть.
Питер какое-то время смотрел в пол.
– По-моему, Роуланд учел и голос совести. Во имя всего, во что мы веруем, – ответил он мягко.
Если Сьюзен пропустила этот легкий укор мимо ушей, он не мог ее винить. В конце концов, при всей своей праведности она была матерью и боролась за семью. Но дальнейшее явилось для него неожиданностью.
– Ты
И рассказала ему о встрече в саду и о том, что Томас повстречал короля на том же месте.
– Теперь ты видишь, что беды на Роуланда навлекли эти случайные встречи и то, что ты монах из Чартерхауса. В известном смысле это наша вина. Иначе с него бы вовсе не потребовали клятвы.
Питер вздохнул. И почему Провидение действовало столь мудреным и жестоким образом? Конечно, то был Божий замысел. Но почему, подивился он скорбно, тот должен оставаться сокрытым даже для самых верных?
– Я навещу его, – произнес наконец Питер. – Но я не могу велеть ему воспротивиться собственной совести. Я не могу подвергнуть опасности человеческую душу, которая, обещаю тебе, бессмертна.
Сьюзен не утешилась, да он и не ждал этого. И все же ее заключительные слова причинили ему страдание.
– Известно ли тебе, что с ним сделают? Ты понимаешь это? – Она взглянула на него с горечью. – Тебе легче, – произнесла она холодно и удалилась.
Легче? Он сомневался. Было сказано, что трех настоятелей умертвят в считаные дни, причем не милосердным обезглавливанием, но самым зверским способом. Когда монахи получат возможность узреть эти казни, в Чартерхаус явятся королевские представители, которые предложат общине присягнуть.
Старый монах изрек:
– Все это подобно наваждению, насланному, дабы запугать нас и испытать наши души.
Но неужели Сьюзен искренне считала, что он не думал об этом, просиживая в келье за часом час?
Томас пришел вечером.
Сначала Питер испытал невольное раздражение при виде молодого мирянина-придворного на пороге. Вид у того был и впрямь безумный, но Питер подумал, что Томас, как бы ни скорбел о Роуланде, оставался человеком Кромвеля.
– Не сомневаюсь, ты явился по тому же поводу, что и наша сестра, – сказал он спокойно, вздохнул и добавил чуть суше: – Брат в Чартерхаусе и зять, отказывающийся присягнуть, не очень полезны для твоей карьеры.
Томас лишь покачал головой.
– Я только что от двора, – сообщил он. – Даже если Роуланд поклянется, король уже не примет присягу. Измена обозначена. Он собирается уничтожить его. – Томас сел и уткнулся лицом в ладони. – И все из-за меня.
– Из-за тебя?
– Я представил его ко двору. Его нынешнее положение – моя вина.
– Он постоял за веру.
– Да, – согласился Томас. – Но только потому, что король, повинуясь капризу, решил испытать не его преданность, а мою. Сам он Генриха не интересовал.
– Если он умрет, –
Но Томас, к его удивлению, воспротивился даже этому:
– Для вас с Роуландом это акт веры. Разумеется. Но не для прочих, сдается мне. Неужели ты не понимаешь? Когда казнят монахов из Чартерхауса, они станут мучениками. Об этом узнает вся Англия. Но Роуланд ничем не знаменит. Никто о нем не слышал. Его тихонько казнят заодно с другими преступниками как неизвестного королевского слугу, совершившего измену. Вот как все будет. Мелкий эпизод королевского отмщения. Сверх этого никто ни о чем не узнает.
– Господь узнает и позаботится.
– Да. Но Его делу послужат монахи, смею заметить. Бедняга Роуланд – ни в чем не повинный и верный семьянин, которого угораздило очутиться в неподобающем месте. Все это ошибка. – Он помолчал, потом вздохнул. – Я должен сделать признание, брат.
– Какое же?
– Я тайный протестант.
– Понимаю. – Питер постарался скрыть отвращение.
– И поэтому я чувствую себя виновным вдвойне, служа Кромвелю. Я отрекаюсь от семейной веры, затем гублю Роуланда.
– В таком случае ты чувствуешь правильно.
– Да. – Томас уныло рассматривал свои руки, но после вдруг поднял взор и посмотрел Питеру в глаза. – И кто же я, брат? Человек, живущий во зле при дворе и тем довольный? Я скрываю мою веру, потому что боюсь. Генрих сжигает протестантов. Я навлек смерть на Роуланда, я бросаю сестру в одиночестве, разоренной и с четырьмя детьми. И я спрашиваю себя: стоит ли моя жизнь десятой части твоей? По-моему, нет. Скажу тебе откровенно: если бы я мог умереть вместо Роуланда, то так бы и поступил. Я молю Бога об этом.
Питер увидел его искренность и обнаружил, что в состоянии вновь полюбить брата, невзирая на все прегрешения.
– Да, это было бы правильнее, – произнес он негромко.
Но Роуланду уже никто не мог помочь.
Той ночью Питер почти не спал. Он все ворочался, и старый Доггет, который взял в обыкновение спать у двери в келью с тех пор, как он занемог, не раз заглядывал, чтобы убедиться, все ли в порядке.
Он думал о Сьюзен и ее детях. Размышлял о чудовищной смерти, ожидавшей несчастного Роуланда и, несомненно, его самого. Несмотря на молитвы, священник дрожал, как всякий обычный человек.
Питер точно не знал, в котором часу пробудился от неспокойного сна, осененный новой мыслью. Глядя в темноту, он прикидывал, как ею распорядиться. Обдумывал снова и снова, тщательно, и ему показалось, что дело может выгореть, хотя и с великим риском для участников. Однако возникло другое затруднение: являлось ли преступлением отрицание Божьей Церкви даже ее мучеником? Как священник, отец Питер Мередит столкнулся с ужасной дилеммой: он не знал, правильно ли поступал. Одно было ясно: теперь уже он рисковал потерять бессмертную душу.