Лондонские тайны
Шрифт:
Глава пятьдесят третья
ПРИГОВОР
Продолжение рассказа Сюзанны
Связав Измаила, Ровоам испустил дикий крик, ринулся к двери и исчез. Прошло несколько минут и он вернулся в сопровождении полицейского чиновника и двух констеблей. Едва переступив порог комнаты, немой с судорожной живостью стал указывать на все подозрительные вещи, которые находились в мастерской моего отца. Полицейский чиновник, шедший
— Как ваше драгоценное здоровье, мистер Спенсер, — сказал чиновник. — Мы с вами старые знакомые! По правде сказать, вы затеяли плохую игру. Доказательства налицо, мое дело только запечатать эту комнатку, в которой вы успели собрать коллекцию самых интересных вещей! А потом я попрошу вас за мной в тюрьму, мистер Спенсер. Развяжите ему ноги, — продолжал он обратившись к констеблям, — а руки оставьте связанными!
Между тем немой вывел меня из-за перегородки. Измаил, при моем появлении, бросил на Ровоама страшный взгляд, но не сказал ни слова.
— Что это за девушка? — спросил полицейский чиновник. — Говори немой, что это за девушка? Ты молчишь… в тюрьму ее!
Констебли приблизились было ко мне, но Ровоам загородил им дорогу и показывал им что-то знаками.
— Что он размахивает, как телеграф, сказал чиновник. — Я готов прозакладывать голову, что знаки его что-нибудь да выражают. Объясняйся, приятель, толковее.
Ровоам взял мою руку и приложил к своему сердцу.
— А-га! Вот штука-то в чем, — сказал чиновник. — Это другое дело, только… я все еще маленько тут не пойму…
— Неужели вы не понимаете, что он желает сказать вам, что эта девушка — его дочь? — сказал Измаил, небрежно пожав плечами.
— Чувствительно вас благодарю, мистер Спенсер, теперь я понял, теперь я раскусил, что эта девушка дочка немого, — так ведь? А поэтому мы не имеем никакого права арестовывать ее.
Мы оставили мастерскую. Констебли повели моего отца. Чиновник запер дверь и приложил к ней печать. Что ожидало Измаила, этого я еще не знала. Его невозмутимое спокойствие и в особенности шутки арестовавшего его чиновника, не позволяли и мысли прийти в голову, что дело шло о жизни моего отца. Его увели. Я осталась дома с немым и, побежденная усталостью, опустилась на диван, где пролежала несколько минут в забытьи. Раскрыв снова глаза, я увидела Ровоама, в невыразимом волнении расхаживавшего по комнате. Лицо его вместо дикой радости выражало теперь глубокое раскаяние. Он бил себя кулаком в грудь и плакал, как маленький ребенок. Как я уже говорила вам, с моим отцом его связывали какие-то таинственные узы, разорвать которые могло только крайнее бешенство. Когда он пришел в себя, он горько раскаивался в своем поступке и плакал.
Когда он увидел, что я очнулась, он бросился ко мне и ударяя по карманам, наполненным золотой, повлек меня к двери. Я не сопротивлялась, что могло удержать меня в этом доме?
Герцогиня де Жевре, наконец, проснулась. Она с ужасом глядела в темноту, протерла глаза и все вспомнила.
— Ну, — проворчала она с досадой, — нечего сказать, хороша я! Сколько проспала,
Кто-то сильно сжал ее руку.
— Плут Тиррель здесь! — сказал шепотом слепой.
По коже герцогини прошел мороз и она едва не закричала. Тиррель зажал ей рот.
— Вы здесь, милорд! Клянусь вам…
Молчи! Ты хорошо сделала, Мадлен, что уснула, потому что речь здесь шла о таких вещах, о которых тебе незачем и знать.
— Милорд, простите…
— Да молчи же, глупая! Неужели могло прийти тебе в голову, что я сержусь на тебя? Теперь мне не до тебя. Не мешай мне слушать и спи себе, пожалуй, сколько хочешь.
Слуга подал свечи в гостиную, где сидели Бриан и Сюзанна.
Моя история подходит к концу, продолжала Сюзанна. Ровоам нанял небольшую квартирку, близ Ньюгейтской тюрьмы, куда посажен был мой отец. Ровоам захватил с собой весьма значительные деньги, большую часть которых употреблял на то, чтобы смягчить участь Измаила. Бедный немой горько раскаивался, казалось, он жалел о времени своего рабства и готов был своей жизнью спасти мучителя, который обращался с ним, как зверь, в продолжение стольких лет.
Я не могу сказать, сколько дней мы прожили в нашей маленькой квартирке. Однажды к нам явились полицейские и повели нас в Ольд-Бейлей. В судебной зале нас заставили поцеловать книгу, которой я ни разу не видала в доме моего отца — Библию, милорд. Нас стали допрашивать. На все вопросы, которые задавали Ровоаму, он делал отрицательные знаки. Я же подтверждала все обвинения, не понимая знаков, которые делал мне бедный немой. Когда кончился допрос, я инстинктивно посмотрела на скамью обвиняемых, где теперь сидел мой отец. Он с улыбкой кивнул мне головой. Лицо его выражало совершенное спокойствие.
Когда стали читать обвинительный акт, то я узнала, что, кроме подделки векселей, отец мой занимался грабежом и разбоем. Не правда ли, милорд, это ужасно! Обвинитель закончил свою речь обращением к судьям, энергично настаивая, чтобы был произнесен смертный приговор.
После обвинителя поднялся со своего места защитник Измаила. Это был молодой человек, свеженький, румяный.
— Молодой человек, — обратился к нему Измаил с некоторой дерзостью, — я вполне уверен, что вы скажете прекрасную речь, но, право, не имею нужды в вашей защите и не понимаю, зачем попусту терять нам драгоценное время.
— Смирно! — вскричал ольдерман, ударив молотком по столу.
Адвокат не ответил ничего Измаилу, но, обратившись к судьям, начал свою речь, в полной уверенности, что он фактически докажет невиновность обвиняемого. Эти слова обрадовали меня, у меня явилась надежда. Но она скоро меня оставила. Молодой адвокат говорил почти два часа сряду, но совсем не о деле моего отца. Он описал несчастия народа Израильского в Египте, жестокость фараонов. Потом, говоря о подделках, он силился доказать, что гравировка на дереве изобретена в 15 столетии и что книгопечатание некогда заменялось письмом. По окончании его речи в публике пронесся одобрительный шепот. Все находили, что речь молодого адвоката была прекрасна, родные его плакали от радости.