Лорд Байрон. Заложник страсти
Шрифт:
Но Байрону недоставало времени думать об удобствах. Прежде всего надо было заниматься формированием артиллерийского полка, который можно было послать на захват Лепанто. Для этого бы подошли иностранные офицеры: немцы, англичане, швейцарцы, шведы. Но самые большие надежды возлагались на Уильяма Пэрри, которого в любую минуту ожидали на корабле «Анна» с людьми и материалами для производства пороховых ракет Конгрива и других современных орудий. В дополнение к прочим расходам Байрон охотно пожертвовал 100 фунтов на поддержку артиллерийских войск и, чтобы доставить удовольствие Стэнхоупу, хотя не был уверен в пользе этой затеи, пятьдесят фунтов на печатный станок, переданный Стэнхоупом доктору Дж. Дж. Майеру, такому же бюрократичному швейцарцу, как сам Стэнхоуп.
Первый номер «Эллинской хроники» («ELLHNIKA CRONIKA») вышел в свет 14 января (2 января по греческому
В середине января Байрон был сильнее раздражен неумением и расточительностью графа Гамбы, чем странностями полковника Стэнхоупа. Пьетро неразумно заказал материал стоимостью 500 долларов, что превосходило затраты Байрона на красную и непромокаемую ткань. Больше всего его рассердило то, что это произошло в то время, когда он пытался экономно вести хозяйство, несмотря на требования, связанные с захватом Лепанто.
Бедный Пьетро был неизменен: горячий, верный Байрону и испытывающий тоску по дому. После приезда в Миссолонги он написал Терезе, что Байрона там приняли как «ангела-спасителя». Кроме страха потратить лишние деньги, Байрона занимали и более возвышенные цели. Он мечтал потратить все состояние на дело, которому посвятил жизнь. Теперь он мог рассчитывать на деньги от продажи поместья в Ланкастере, Рочдейла, которое, по словам Кин-нэрда, было продано после долгих лет судебной тяжбы Джеймсу Дирдену за 11 225 фунтов.
Из вестей, приходивших из Морей, было ясно, что правительство благосклонно относится к созданию армии. Законодательные и исполнительные власти слали Байрону письма, в которых объявляли его благодетелем нации и извинялись за междоусобные войны. Они выражали надежду, что с помощью Англии он окажет им всяческую поддержку, и просили его одолжить еще 20 000 долларов в дополнение к 30 000 на освобождение Кандии (Крита). Однако у Байрона было и без того много дел в Миссолонги. Он предпочитал тратить деньги и время на стоящее дело, чем заниматься рутиной, что и предоставил Гамбе и Стэнхоупу.
Атмосфера в Миссолонги была предгрозовой. Жители начали роптать на солдат. Единственной надеждой было сообщение о том, что Пэрри наконец прибыл на Корфу и готовился к приезду в Миссолонги. Оставалось надеяться, что поход на Лепанто произойдет раньше, чем между солдатами и местными жителями начнутся стычки.
В ночь на 18 января Байрон и его спутники услышали на улице громкие выстрелы мушкетов – частое происшествие, поскольку греки привыкли тратить порох по поводу и без повода. Но на этот раз случилось нечто серьезное. Житель города пожаловался, что в его отсутствие дом заняли сулиоты. Пока он рассказывал свою историю доктору Майеру, рядом появился сулиот и застрелил грека. Маврокордатосу удалось заставить военные власти найти виновника, но в городе начались беспорядки.
В дополнение к этому в заливе вновь появился турецкий флот, а пять кораблей, которые должны были охранять Миссолонги, снялись с якоря и обратились в бегство. Байрон пришел в страшное раздражение из-за беспорядков в городе и отступления греческого флота, потому что теперь прибытие Пэрри с людьми и запасами для артиллерийских войск было отягощено опасностями. Утром 21-го числа уже десять турецких военных кораблей появились перед Миссолонги. Город был полностью осажден.
Был разработан план нападения на турок ночью, в маленьких лодках, чтобы повредить их такелаж и, возможно, направить корабли на скалы. Все европейцы выразили желание принять участие в операции, и Байрон мечтал быть в первых рядах. «Он был так серьезно настроен, – писал Гамба, – что мы скоро поняли, сколь опасно использовать такого человека в столь рискованном предприятии, и мы сделали все возможное, чтобы отговорить его, поскольку он мечтал подвергнуться опасности и не хотел, чтобы кто-нибудь опередил его».
Однако на столь отчаянный поступок Байрона подталкивали более личные переживания. Мечта о славе и героическом подвиге, жившая в нем с юношеских лет в Хэрроу и Кембридже, смешивалась с мечтой об идеальной любви, которую он постоянно искал и не мог найти, а если и находил, то прекрасная мечта рушилась при первом соприкосновении с реальностью. Пределом этих блестящих мечтаний было воспоминание
35
Дорис Лэнгли Мур сделала меткое заключение: «Как обычно самокритично он (Байрон. – Л.М.) постоянно привлекал внимание к своему возрасту и тому, что в душе он намного старше своих лет. Он осознавал, что в возрасте тридцати шести лет, с плохим здоровьем, разочарованный и угнетенный, он был для своего пятнадцати– или шестнадцатилетнего слуги не более чем усталым и старым человеком, каковым он себя часто называл. Он, которого любили многие, был для Лукаса не объектом привязанности, а лишь человеком, который мог брать его собой в поездки вместе с войсками, дарил ему вышитые золотом одежды, золоченые пистолеты и карманные деньги» («Последний лорд Байрон»).
Байрон не мог обсуждать эту тему в кругу друзей и не поверял своего разочарования письмам и самым близким знакомым. В канун своего тридцатишестилетия он вновь обратился к стихам, изливая в них свою боль:
Должно бы сердце стать глухимИ чувства прежние забыть,Но, пусть никем я не любим,Хочу любить!Байрон сумел переправить четырех турецких пленников на турецкий корабль с помощью нейтрального (британского. – Л.М.) судна и одновременно послал письмо Юссуф-паше, турецкому командиру в Патрах, умоляя его «обращаться с греками, которые могут попасть в его руки, со всей гуманностью, в особенности потому, что ужасы войны и без того велики, чтобы еще усугублять их человеческой жестокостью».
26 января капитан Йорк с английского брига «Стремительный» сошел на берег с двумя офицерами, чтобы потребовать от греков объяснений по поводу захвата нейтральной ионической шлюпки. Байрон сердечно встретил британских офицеров, которые нашли его веселым и энергичным. Корабельный хирург Джеймс Форрестер обратил внимание на скудную обстановку и странных жителей дома Байрона. Коридор был полон «майнотами (сулиотами? – Л.М.) и другими солдатами, вооруженными до зубов». Тита с кустистой бородой и при полном параде проводил гостей в дом. Им прислуживал паж Байрона Лукас, «молодой грек в одежде албанца или майота с красивыми пистолетами за поясом». Байрон «так беззаботно болтал, что было трудно представить, что он когда-то писал о серьезных вещах». После обеда гости развлекались стрельбой по бутылкам. С двадцати шагов Байрон сбивал горлышко бутылки размером не больше обручального кольца. «Такая меткость была поразительна, – заметил Форрестер, – если учесть, что его рука тряслась, словно в приступе лихорадки…» После каждого выстрела ньюфаундленд Лев приносил бутылку. Форрестер заметил, что у Байрона были усы «льняного цвета». И в этот последний год жизни поэта он также обратил внимание на «его легкий шотландский акцент».
29-го числа турецкая эскадрилья вернулась в залив, но греческие суда бесследно исчезли, отправившись домой, вместо своего обещания охранять Миссолонги после того, как солдатам заплатят. Возникли новые неприятности. Сулиоты не хотели подчиняться единому командованию. Байрон скоро понял, что под его началом находится целая армия. Пока у него были деньги и желание их тратить, ни Маврокордатос, ни губернатор города, ни глава племени, ни даже богачи вроде Сторнариса, с его пятью тысячами голов скота, не хотели помогать общему делу.