Лорд и егерь
Шрифт:
«Очень похожи на московских дворняг», — сказал Карваланов.
«Вас это удивляет?» — рассмеялся лорд и, похлопав Карваланова по плечу, широким жестом распахнул дверь флигеля: «Прошу в мое политическое убежище», — названное им, по-английски, «ассилиумом»: это было, таким образом, четвертое по счету наименование помещения, которое с первого взгляда можно было спутать с красным уголком или ленинской комнатой, а то и кабинетом пропагандиста местного парткомитета. Каждый сантиметр обоев был обклеен плакатами: в защиту животных вообще и против фазаньей охоты в частности, где, скажем, фазан с внешностью вампира-дракулы терзал клювом труп собаки, чья голова с нимбом святого запуталась в колючей проволоке фазаньего загона. Но сердце Карваланова екнуло перед фотографией совсем иного сюжета: прямо в московское небо тыкал толстыми пальцами, с аляповатыми перстнями куполов, собор Василия Блаженного,
«Чеслав, Лазло, Тарас, Вова!» — выкрикивал лорд знакомые московскому уху имена, обращаясь к распахнутой двери. Ворвавшаяся в комнату свора собак крутилась заискивающе вокруг лорда, вскрывавшего тем временем банки с собачьими консервами. «А теперь поглядим, как моя прислуга позаботилась о нашем ленче», — сказал Эдвард, довольный унисоном собачьего урчания и дружного чавканья. Оставив собак перед мисками, он подошел к лакированному столику, где в центре, рядом с графином воды и изящно сложенной салфеткой с приборами, возвышалась серебряная посудина. Эдвард приподнял тяжелую крышку и — зрачки его расширились, а рот исказился в брезгливой гримасе: «Они меня провоцируют, намеренно провоцируют! Можете сами убедиться».
Карваланов, принюхиваясь, заглянул под крышку: там, в коричневом соусе, дымилось какое-то блюдо из дичи — крылышки, хрящики и все такое. «Если это и провокация, то довольно аппетитная», — сглотнул слюну Карваланов. «Какая-то довольно аппетитная дичь».
«Дичь?!» — взвизгнул лорд Эдвард. «Вот именно. Дичь. Бред. Они имели наглость подсунуть фазанов — фазанов! мне! прямо под нос! неслыханно!» Он забегал вокруг стола, как собака на цепи.
«Насколько мне известно, сезон отстрела фазанов кончился — откуда тут взялись стреляные фазаны?» — припомнил сведения, почерпнутые через станционного смотрителя, Карваланов, не столько сомневаясь в кулинарных суждениях лорда, сколько стараясь его успокоить.
«Вы, милейший Карваланов, прибыли из страны, где в фазанах ровным счетом ничего не понимают. Неужели вы думаете, что фазанов потрошат и суют в духовку сразу после отстрела? Фазаний труп должен провисеть у притолоки как минимум неделю, протухнуть хорошенько, запаршиветь, и только тогда эти гурманы из трупоедов готовы побаловать себя подобной дрянью. Можете убедиться в этом сами. Вот вам вилка. Попробуйте — вы же вроде не вегетарианец?»
«По-моему, это очень похоже на курицу», — с неким облегчением констатировал Карваланов, осторожно отрывая зубами кусок загадочной дичи с вилки. «У меня просто нет никаких сомнений, что это курица. И отнюдь не протухшая. Отличная курица!» — сказал он, принявшись энергично обсасывать куриную ножку. Он вдруг почувствовал, что страшно голоден. От этих пробегов по лесам и лужайкам здорово разыгрывается аппетит. «Только горчицы не хватает. У вас не найдется горчицы?» — говорил он, уплетая курицу за обе щеки, профессионально обвязавшись салфеткой.
«Фазанов не едят с горчицей», — с каменным лицом проговорил лорд. Он так и не присел к столу.
«Как это так — не едят? Что же плохого в горчице?»
«Ничего плохого в горчице нет. Но с горчицей едят ветчину. А фазанов едят, если угодно, с брусничным соусом».
«Никогда не пробовал. Я привык с горчицей. Я имею в виду, курицу с горчицей. А это явно курица. А не фазаны», — решил проявить твердость в этом вопросе Карваланов. Если лорд и спас его из советских лагерей, это не значит, что он курицу ради него станет называть фазаном. Не заставили же советские следователи называть черное белым, не заставит и английский лорд курицу называть птицей. «Курица не птица, женщина не человек», — вспомнил про себя Карваланов, но рассмеялся, к сожалению, вслух.
«Я прошу вас на эту тему со мной не спорить!» — отреагировал на этот смех лорд, как будто фазан на крик загонщика: подбородок его вздернулся и губы задрожали. Он выхватил блюдо из-под носа опешившего Карваланова и опрокинул содержимое в мусорное ведро. «Не трогать!» — прикрикнул он, чуть ли не рыча, и Карваланов прирос к столу. Но окрик относился явно не к нему: собаки, бросившиеся было к объедкам в ведре, остановились как вкопанные и, завиляв виновато хвостами, расположились гурьбой у стола, выжидательно уставившись мордами в сторону Карваланова с лордом.
«Я категорически запрещаю им употреблять в пищу лесную дичь», — академическим тоном пытался сгладить замешательство лорд. И принялся разъяснять с ученым видом знатока: «Во-первых, они могут поперхнуться костью. Во-вторых,
Карваланов не верил своим ушам: история заточения лорда в убогом флигеле на правах заключенного казалась заимствованной из готического романа ужасов позапрошлого века, где зловещую роль узурпатора играл мстительный егерь, послуживший причиной смерти своего собственного отца во время фазаньей охоты. Отец егеря, как и следовало ожидать, был егерем, в то время как отец лорда Эдварда был лордом, и поэтому находились они во время охоты друг против друга: лорд — во главе гостей на холме, егерь — во главе загонщиков внизу у кустов. Эдварду было тогда чуть ли не четыре годика, но помнил он эту драму на охоте с поразительными подробностями, хотя неясно было, где он сам находился в тот момент, когда сын егеря, Эдмунд, тоже малолетка, ползавший в ногах охотников, случайно толкнул отца Эдварда во время выстрела. Ружье дернулось, и заряд дроби ушел вниз — резанув не по взмывшим в небо фазанам, а по линии загонщиков.
«Я видел все сразу и одновременно: как взмахнул игриво ручками егерский сынок в траве, как мой отец качнулся, как будто поклонившись егерю, шагавшему вверх по холму ему навстречу. Дымок в конце ствола и сухой выстрел. Блеснули на солнце выпуклые очки егеря, и прямо у меня перед глазами на его белой рубашке вырос кровавый цветок», — переходил на зловещий шепот лорд Эдвард. Он рассказывал это явно не в первый раз: в истории чувствовалась отшлифованность, чуть ли не заученность давно отыгранной роли. «Егерь все еще двигался навстречу нам — то есть тело его еще двигалось, но лицо уже было мертвой маской. За мгновение до этого он понукал загонщиков, кричал и ругался, и вдруг я увидел его простертым на граве, бессильным, безвредным, беспомощным. Только губы его шепчут невразумительно: нечестная игра, так низко нельзя, нечестная игра, нельзя так низко бить по фазанам, так низко, нечестная игра… А рядом брошенные очки. Его перенесли в охотничью сторожку, положили на пол, прямо среди груды убитых фазанов, с выдранными перьями, с кровавыми ранами, с покалеченными крыльями, — и его тело вдруг сморщилось, стало ничтожным и неприглядным, как ощипанная фазанья тушка, с кровавым подтеком у груди. Еще помню моего отца, побледневшего и ссутулившегося, как он суетится среди гостей, уговаривает их разобрать убитых фазанов, проборматывает какие-то поговорки и прибаутки в духе тех, что постоянно были на языке у егеря. Но отец делал это без егерской сноровки, с нелепой навязчивостью совал убитых фазанов в руки гостям, а те отступали, пятились к выходу, извиняясь, фазаньи трупы с глухим стуком падали на пол, кто-то долдонил вежливую фразу благодарности за „чудесную охоту, прекрасный день“, и было ясно, что все присутствующие мечтают лишь о том, как бы поскорей убраться из поместья. А чуть позже толпа полицейских, доктор… Наутро отец уехал на фронт». Лорд замолк, потом поднялся тяжело и, перегнувшись через стол, прошептал-прошипел в лицо Карваланову:
«Теперь вы понимаете, за что мне мстит егерский сынок? За смерть своего отца. Дети отвечают за ошибки отцов в стрельбе по целям. Моему отцу нужно было заодно попасть еще и в сынка егеря — и все было бы в ажуре». Эдвард вскочил из-за стола и заходил кругами по комнате. Собаки подняли морды, решив, что их сейчас выведут на прогулку. Но лорд выглядывал в окно, исключительно чтобы убедиться, не шпионят ли за домом. «Они меня держат здесь как в ссылке. Я — внутренний эмигрант. Я — чужак в собственной стране, чуть ли не враг народа. Я думаю, вам знакомо это ощущение раздвоенности, Карваланов?»