Лорд и егерь
Шрифт:
«Ощущение раздвоенности?» — Карваланов раздвоил лоб иронической морщиной. «В последние годы я вообще ничего не чувствовал. У меня была одна идея — не иметь ни к чему никакого отношения, перестать быть соучастником в любом смысле. Так обретается цельность. Тюрьма дарует такую возможность: тебя отделяют от советской власти колючей проволокой — под током, заметьте! Никакой раздвоенности. Но и железный занавес для этой цели не хуже. Поэтому я рад, что я здесь. Это трудно понять», — и Карваланов оглядел странное помещение, куда он попал после стольких малопонятных отречений, отказов от дачи показаний, буйных отделений, одиночных заключений, следствий и соответствующих выводов. Вид нового помещения его не успокаивал. Наоборот, все убеждало его в том, что ничто не изменилось: он просто очутился по другую сторону железного занавеса, по другую сторону тюремной
«Не все ли мы на свете рабы? По крайней мере, рабы Божьи?» — вторил ему эхом загадочный лорд. «Я тоже пытался уйти и исчезнуть, не иметь ни к чему отношения, не быть соучастником этой кровавой бойни. Забыть. Вы думаете, Карваланов, я не пытался забыть? Забыть и егеря, и его нелепую смерть, и отца, и собственный дом, всю жуть фазаньей охоты. Я пытался думать лишь о листьях травы и корнях листвы, о том, как созревает колос и продирается сквозь почву червяк, я часами простаивал в конюшнях, вдыхая лошадиный пот до головокружения, я даже пытался доить коров и чистить хлев».
Хождение в народ. Теория малых дел и больших подлостей. Машина времени переносила Карваланова в чеховскую драму на охоте. Ему захотелось наружу, туда, к большому поместью, на майский газон за окошком, за стенами этого зловещего флигеля с убогой местной подпольщиной и с собаками-инвалидами, рычащими и скулящими по каждому мелкому поводу. Выйти бы к опушке, в добротной куртке, отороченной мехом, в кожаных сапогах; прищурившись в небо, заприметить фазана или, там, рябчика, что ли, да что говорить — сошла бы даже ворона; одним движением рвануть двустволку к плечу и пальнуть с лета — без промаха, с одного выстрела убить двух зайцев и с облегчением усесться меж двух стульев. Между собакой и фазаном, между лордом и егерем.
«Приходило ли вам в голову, что даже ребенка, убившего папу с мамой, следует называть все-таки сиротой?» — нервно рассмеялся Карваланов. «Что же произошло с бедной сироткой? Я имею в виду сынка егеря».
«Этот отцеубийца остался сиротой, потому что мать бросила семью, когда он был еще в пеленках. Моя мать умерла во время родов, а отец убит на войне. Вы замечаете: мы с ним в чем-то схожи», — продолжал свои готические параллели лорд Эдвард.
«Все враги похожи друг на друга, каждый друг становится врагом по-своему. Или наоборот», — бормотал нечто толстовско-утешительное Карваланов. Все смешалось в этом доме — русская литература с английской цивилизацией, привилегии егеря с обязанностями лорда. Карваланов выслушивал семейную хронику Эдварда как психиатр, знающий, что во всяком безумии есть своя логика. Вопрос же о достоверности и правдивости показаний он давно оставил за лубянскими стенами.
Если верить Эдварду, сын егеря воспитывался с ним, сыном лорда, на равных, поскольку и отец Эдварда, и, впоследствии, после его гибели на фронте, опекуны из ближайших родственников пытались замять скандальную историю — трагический инцидент на охоте. Опекуны буквально лебезили перед егерским сынком: ему доставалась лучшая крикетная лапта, лучшая прогулочная лошадь. В то время как Эдвард постепенно становился мальчиком на побегушках у егерского сынка: ему указывали, где ставить капканы на лисиц, где протягивать электрическую проволоку фазаньих загонов, когда и как их кормить. То, что поначалу казалось детскими играми и «культурным обменом» рабочего класса с аристократией, постепенно перерастало в тщательно продуманную конспирацию егеря с опекунами. Дело в том, что содержать поместье, подобное эдвардскому, стоит тысячи; семья же жила с начала века под постоянной угрозой банкротства. Втеревшись в доверие к опекунам, Эдмунд, егерский сынок, сумел убедить их в том, что
«Почему вы не обратились с протестом в палату лордов?!» — возмущался диссидентский ум Карваланова. Как будто это у него отбирали права на владение всеми этими лесными угодьями и недвижимостью, столь напоминавшими ему о бывшем белорусском поместье его прадеда.
«Мои протесты в палате лордов закончились электрошоками в психбольнице», — сухо констатировал лорд и, заметив переменившееся лицо Карваланова, пустился в объяснения насчет того, что своими протестами против егерских затей вообще и фазаньей охоты в частности он восстал против древнейшего инстинкта британской нации — кровопускания под видом спортивной игры и забавы. Выступления же в антифазаньем духе воспринимались опекунами поначалу как скандальный эксцентризм левака и разнузданность выродка, позорящего фамилию. Но в конфронтации Эдварда — «черной овечки» — с семейными фазанами был еще один аспект: деньги и тот факт, что егерь крутил этими деньгами как хотел:
«Извольте, заявил, выполнять мои указания беспрекословно. Вы, говорит, больше мне не господин, а я, говорит, больше вам не слуга. Времена, говорит, не те. Ваш папаша, говорит, давно на том свете, а нам тут надо деньгу зашибать». Эдвард имитировал, судя по всему, акцент, голос и повадки егеря — с такой безукоризненной точностью, что собаки снова вскочили со своих мест и сгрудились, рыча и скалясь на лорда в личине егеря: «Это я вас тут содержу, сэр, а не вы меня. Поместье на моих плечах, сэр. Потому что немцы мне деньги платят. Платят за отличных фазанов, сэр, и фазаны эти не очень-то и ваши, сэр. И выращиваю я этих фазанов, сэр, на немецкие, между прочим, марки. И извольте, сэр, не подрывать мне бизнес своей публичной клеветой. Нахлебников не потерплю! сэр!»
«Я бы объявил ему голодовку».
«И окончательно лишил бы себя сил — на радость этому отцеубийце? Когда в очередной раз этот узурпатор стал произносить спичи насчет немцев, подстреливающих фазанов на лету, как в свое время они палили по самолету моего отца, я не выдержал, бросился на этого подлеца и стал его душить. Все это и закончилось, сэр, смирительной рубашкой. Перевоспитывали электрошоками, Карваланов. Психиатры утверждали, что чудесно помогает обрести моральное спокойствие: чудовищный грохот у меня в голове — знаете, постоянный грохот, производимый загонщиками во время фазаньей охоты, якобы прекращается», — и Эдвард стал нервно тереть пальцами виски, морщась как будто от боли. «Но я им благодарен, моим мучителям».
«Ваш английский садомазохизм», — буркнул Карваланов.
«Вы не понимаете. Я благодарен тому обстоятельству, что сам, на собственной шкуре пережил то, что переживают жертвы варварских традиций английской аристократии — несчастные обитатели лесов и полей, гибнущие на электропроволоке фазаньих загонов. Электрошок объединил меня с жертвами егерской травли. Объединил еще и в буквальном смысле. После возвращения из психиатрической клиники мне было сказано, что я со своими бродячими питомцами переведен на постоянное местожительство во флигель».
«Я же говорил, что отберут поместье», — в сердцах воскликнул Карваланов, хотя до этого ничего подобного вслух не говорил.
«Дом моих предков превращен егерем в постоялый двор для заезжих варваров с огнестрельным оружием. Это настоящее военное вторжение. Или революционный переворот, если угодно. Меня, Карваланов, изгнали из родового гнезда. Мои клиенты, сэр, не могут останавливаться под одной крышей с бродячими псами», — снова сымитировал Эдвард егерский выговор. Наступила зловещая пауза. Даже позвякиванье бутылки самогона о стаканы было облегчением.