Лоскутное одеяло (сборник)
Шрифт:
– Ты чего ржёшь, нормально же человек отвечает!
Но я продолжал… В этом не было насмешки над Мамадалиевым. Скорее, в этом читалось удовлетворение мастера, увидевшего реализованным свой план.
И то, что меня оставили без увольнения, – считаю справедливым. Настоящее искусство требует небольших жертв.
Национальный вопрос
А Советскую армию я проходил в маленькой отдельной роте внутренних войск. Моего призыва было человек 12. Из них – трое русских. (Причём один из русских –
Короче, нас, «русских», не любили, что выявилось почти сразу. Как-то, убирая казарму, пока младшие призывы были на утренней пробежке, а старшие подшивались, я был атакован «дедушкой»-каракалпаком, который начал мне истерическим тоном выговаривать, что я неправильно выжимаю тряпку. Я вежливо предложил ему показать, как это делается, за что тут же получил оглушительный удар по лицу. У меня всё-таки кровь тоже восточная, горячая, поэтому я неслабо приложил ему в ответ. И тут же ужасно струсил, потому что подшивающиеся в казарме «дедушки» все как один подняли головы от шитья.
Каракалпак поднялся и бросился на меня. Что мне оставалось – я двинулся навстречу… К моему удивлению, нас с двух сторон схватили за плечи и стали растаскивать. Почувствовав, что всё может ещё обойтись, я рьяно выдирался из мощных рук, обещая врезать ещё. И тут взбешённый каракалпак выкрикнул уже известное мне узбекское ругательство…
Как-то было обидно – этот двуязычный человек ругал меня на непонятном диалекте. Я стал искать адекватный ответ, и он был найден: «киш мир ин тухес» – злобно прорычал я знакомое с детства идишское ругательство.
Наступила тишина. Даже каракалпак Абдурахманов (вот! вспомнил его фамилию) посмотрел на меня без злобы. Руки дедушек на моих плечах – разжались.
– Это ты на каком? – кто-то спросил меня.
– На моём родном, на еврейском, – объяснил я, поправляя форму…
Самое удивительное, что этот же самый Абдурахманов скоро стал мне объяснять то, что в своё время недообъяснили родители. «Ты не русский, – внушал он мне. – Ты как мы – нацмен…» Я улыбался, кивал и пытался избавиться от него, со всем возможным уважением к его сроку службы. Держался я всё одно с нашей горе-компанией русских… состоящей из одного еврея и двух ростовских казаков.
Закончились его «политинформации» очень скоро. Как-то, желая, видимо, расширить кругозор, Абдурахманов спросил меня, как на моём языке будет… (какое-то слово, не помню, что он спросил). Я ответил, что не знаю. Абдурахманов посмотрел на меня как на дохлую мышь.
– Ты не знаешь своего языка?
– Нет, – признался я.
Лицо Абдурахманова скривилось так, как будто его через секунду вырвет.
– Какой ты еврей! – скаля зубы, прошипел он.
Вот-вот.
«Культурный»
Когда я служил год, к нам из учебки привезли молоденького младшего сержанта… Знаете, бывают такие… Они говорят так, как будто пишут книгу. «…Я вышел из тёмной, поросшей паутиной каптёрки и, размышляя о предстоящих делах, смутно воображал график дежурств на сегодня». Как-то так он выражался.
Его назначили командиром моего отделения, и уже через неделю я вынужден был согласиться со старшиной, что все неприятности в армии из-за «культурных».
< image l:href="#"/>Любая вечерняя поверка перерастала в долгие, экзистенциальные размышления о судьбах мира и месте в нём нашего отделения. Когда рядом не было ротного – мы просто, надавав ему «щелбанов», расходились по кроватям. Но если стоял кто-то из командиров… Приходилось терпеть. Кроме этого, по гражданской профессии он был фотографом. В перерывах увивался за мной, объясняя сложности построения кадра и установки света. Я, в отличие от остальных, давал ему десять минут, не посылая сразу. Короче, между разговорами об экспозиции и диафрагме – он решил, что мы лучшие друзья, а я с удивлением обнаружил, что ненавижу этих «долбаных интеллигентов».
Однажды, когда я шёл в столовую, меня нагнал мой новый друг. Взял за локоть и потащил к КПП. Оказывается, приехали его родители, и он решил их со мной познакомить. Родители оказались сельскими, простыми людьми, что было для меня неожиданно. Мой друг принял у отца сумку. «Можешь поставить у себя? До вечера», – и заговорщически подмигнул.
У меня – это значит в кинобудке. По выходным я крутил фильмы для нашей роты, и, естественно, у меня был ключ. Можете себе представить, какие посиделки там устраивались и как я потом проветривал помещение, чтобы не пахло перегаром.
Ну, сказано – сделано. Я понял намёк друга и чёрным ходом притащил его сумку к себе. Нёс аккуратно, потому что в сумке цокали бутылки. Спрятав их за проекторами, я уже собирался уходить, но вдруг захотелось взбодрить себя. Тем более что друг, передавая сумку, разрешил открыть и угоститься. Я нащупал овсяное печенье и вытащил литровую бутылку с мутной жидкостью, закупоренную бумагой. Надкусил печенье и сделал первый колымский глоток…
Никогда ещё я не пил такой отвратительной самогонки.
Минут через пять прибежал друг.
Я говорю:
– Ну и самогонку твои родители передали – пить нельзя.
– Какая самогонка? – говорит. – Нет там никакой самогонки.
– Ты же говорил, угощайся, – не понял я.
– Родители много чего привезли: колбасы, печенье… Вот я и сказал…
– А подмигивал чего? – совсем уже растерялся я.
И тут мой радостный друг вытащил из сумки уже знакомую мне бутылку.
– Это проявитель, – заговорщически прошептал он. – Сегодня вечером будем проявлять плёнки.