Лоскутное одеяло
Шрифт:
– А как она попала в Швецию?
– Ее вызволил из лагеря Красный Крест Швеции и привез сюда. Она здесь осела, много лет работала метрдотелем...
– Стоп! Я ее знаю!
– Ты? Каким образом?
– В шестидесятом году я был в Стокгольме и помню русскую даму-метрдотеля это ведь редкость. Мы жили неделю в "Мальмене", и каждый день она нас приветливо встречала в ресторане. Запомнил я ее потому, что она была русская высокая, с тонкой талией, в строгом английском костюме с бабочкой. Говорила она хриплым басом. Она была в чем-то загадочной: русская? эмигрантка? перебежчица? женщина с прошлым! Ей понравился
Тогда мы впервые увидели пластмассовые соломки, они стояли пестрым букетом в стакане.
– Можно мне взять с собою соломки?
– Пожалуйста, но не все.
Вот запала мне эта пустяковая фраза на тридцать лет! И не сама по себе, а вместе с женщиной, с которой мне предстояло встретить 1992 год в Стокгольме!
Вошла высокая немолодая дама, красиво причесанная, в синем норковом жилете. Я сразу ее узнал, и мы тут же разговорились. В ней для меня оказалось много общего с Татьяной Яковлевой и Ниной Берберовой. Осанка, голос, манера держаться и вести разговор. Она сразу вспомнила Галича, и как он пел, и нашу группу кинематографистов - ведь мы были первые туристы из Москвы, а для нее Россия...
Она хорошо пила водку, с аппетитом ела, смеялась шуткам. Попутно выяснилось, что у нас с нею в Москве есть общие знакомые (надо же!). Приезжая, она каждый раз останавливается у своего знакомого Стаса Каракаша, а я часто виделся с его матерью, она много лет аккомпанировала Тамаре Ханум. Затем Надя стала рассказывать о своих друзьях Маршаках, потомках Якова - сына поэта. Господи! Я же с Яшей учился в одном классе, это был умный и красивый мальчик. Мы иногда ходили на каток, и один раз я был у него на дне рождения в той самой квартире на улице Чкалова, где бывает Надя. Яша умер в сороковых годах от туберкулеза, совсем молодым.
Затем выяснилось, что во время путча Надя была в Москве, жила у Каракаша на Кутузовском проспекте и в тот же день, что и мы с Инной, пошла со знакомыми к Белому дому кормить защитников! Она даже заплакала, вспомнив об этом и узнав к тому же, что мы с нею бок о бок... И попросила у Бенгта виски со льдом, чтобы успокоиться.
Вообще с виски у нее было все в порядке - когда кончилось шампанское, то ей тут же налили виски, и утром, едва проснувшись, она первым делом потребовала его же. Я не успевал накладывать лед.
Расстались мы как закадычные друзья. Она заверила, что будет теперь стремиться в Москву с удвоенной силой, ибо очень хочет прийти к нам в гости.
Затем поверх синего норкового жилета надела коричневую норковую шубу и накинула шарф с белыми норковыми хвостами.
– Настоящая норкоманка, - заметил я. Она хрипло засмеялась, мы с нею расцеловались, и она укатила - моя новая подруга. Теперь жду ее в Москве.]
6 января я прилетел в Таллин, и мы стали жить втроем у Левы между небом и землей - Сара все еще была без сознания (Юля, Гена и Леля уехали). Врачи сказали, что если даже она очнется, то умрет от страшных болей - внутри у нее все сломано и разбито.
Таллин производит страшное впечатление - в квартирах холод, хлеб по талонам, пустые магазины...
На 17-й день Сарочка скончалась, не приходя в сознание. Мы были с Левой в то утро. Он сказал Инне: "Хорошо,
19 января. Дочь Луначарского Ирина Анатольевна приехала впервые в Англию. Ехала с сыном на машине из аэропорта и, проезжая мимо Тауэра, воскликнула: "Увидеть Тауэр - и умереть!" Буквально через секунду на них налетел автобус, она насмерть! Сын остался жив. Было ей за семьдесят лет.
23 января. Приехала Мариолина на презентацию своей книги, переведенной на русский: "Царская семья - история убийства". Раскопала много неизвестного. Я стал ее звать Гробокопательница, и она охотно откликается. Книга хорошо написана, и многие фото опубликованы впервые. По поводу презентации была серия пиров во время чумы. Прием в посольстве, а на следующий день Мариолина пришла ко мне (Инна еще в Таллине) на файв-о-клок с послом Фердинандом и его женой Анн-Мари. Его отец известный художник, и сам он хорошо разбирается в живописи. Сидели говорили.
В Таллине купил и прочел записки Зинаиды Шаховской - с большим интересом. Вот выписка оттуда:
"Память не чужда творчеству. Она может украсить или очернить прошлое, часто непроизвольно, как присуще всякому искусству. И еще случается, что память становится, наоборот, послушна воле того, кто ею пользуется для того, чтобы преувеличить свое значение и связь с этим прошлым. Вот отчего мемуары об одних и тех же людях и событиях так разнообразны и часто противоречивы.
В области воспоминаний достоверности нет. Это не паспорт, не полицейский рапорт, оттого в них можно встретить не только внутренний облик тех, о ком они написаны, но и личность самого автора воспоминаний. Да и то сказать, каждый из нас в общении с одним человеком совсем не таков, каков он в общении с прочими. Различные у нас притягивания и отталкивания. Даже любовь не есть самый верный ключ к познанию, она может ослеплять не меньше ненависти.
Часто близкие к знаменитостям люди по своему эмоциональному желанию представить их потомству в самых светлых красках впадают в "агиографию", тогда как враги и завистники знаменитых людей стараются их очернить и хватаются за все, что было в тех смешного и темного.
Литературоведам приходится с этим считаться: "У каждого своя правда", по Пиранделло. Правда же писателя, поэта, художника - это его творчество".
Вот какая цитатища. Относительно последней фразы я не согласен: можно такого натворить, вспоминая...
17 февраля. Вчера смотрели "Служанок" Жана Жене в постановке Виктюка. Сначала ошарашивает и вроде бы все не к месту. А потом все к месту, включаешься, принимаешь режиссуру и приходишь в восторг. Прекрасные костюмы Аллы Коженковой, и замечательно двигаются актеры.
23 марта. Вчера был у Рахили Михайловны, которой недавно исполнилось девяносто! Милая, мудрая, светлая голова. Только что похоронила Асафа Мессерера, любимейшего брата, которого боготворила, а он - ее. Ведь это она его, уже взрослого мальчика, привела в училище и настояла, чтобы он занялся балетом.