Ловец бабочек
Шрифт:
Дежурный дремлет, обняв руками чашку чая. Он просыпается, но убедившись, что Катарина своя, вновь смеживает веки. Что ему снится? Пусть что хорошее… хотя бы кому-то…
В здании холодно и сыро.
Темно.
Чутье не подвело. Бумагу Былинников разглядывал пристально, разве что на зуб не попробовал и то исключительно потому, что проба эта ничего б не дала. Зато к лампе поднес, нахмурился, уставился, выискивая одному ему ведомые следы. Неужели решил, что Катарина подпись перерисовала?
Глупости какие.
–
И вправду отвлекает.
На холоде запахи ощущались весьма остро, особенно едкий горчичный, выдававший, что не спал Былинников, но ужинал.
– Сама, - Катарина прикинула, что времени у нее не так и много.
Надолго Харольд в квартире Нинель не задержится. И хорошо, если отправится домой, а то ведь с него станет в участок заглянуть, проверить…
…допрос провести.
А тут…
– Сопровождать?
– Обойдусь.
Отговаривать Былинников не стал, но проводил взглядом мрачным, преисполненным глухого раздражения. Он, проработавший в участке без малого два десятка лет, оказался категорически не готов к переменам.
Чтоб баба и следователем?
Плевать.
Третья камера. Угловая. Одиночка.
В первую сажали тех, кто попадался на мелочевке. Вторая – женская и отличается от мужской разве что запахом – к вони человеческой примешиваются смрадные ноты дешевых духов. А так – каменный пол. Скамьи деревянные на цепях. Контингент привычный, кто-то пьян, кто-то просто весел. Одни поют, другие воют… третья – дело иное. Не камера – мешок, в котором и одному-то тесно, а двоим и вовсе не развернуться.
Холодно.
Холодней, чем на улице.
Вересковский забился в угол. Он сидел на скамье, что курица на насесте. Нахохлившийся. Несчастный. Сам на себя не похожий.
…а лампочка яркая. Слишком даже яркая для этой конуры. И в свете ее видна каждая трещина, каждый излом. Неровность стен. Ямины на полу. Шрамы на дереве. Кто-то выцарапал неприличное слово, и не понятно, чем, если острые вещи должны были изымать при обыске.
Вересковскому оставили ремень.
И пальто.
Шнурки в ботинках.
Его вообще досматривали?
– Вечер добрый, - сказала Катарина ровным тоном.
Вересковский не пошевелился. Ну да, для него вечер вряд ли был добрым.
Катарина присела.
…нарушение правил.
…и пусть лодыжку Вересковского опоясывал стальной браслет, но длины цепочки хватит, вздумай он напасть на Катарину.
Не нападет.
Она чуяла это. И его растерянность, которая еще чудом сохранилась, и было бы непозволительно этим чудом не воспользоваться.
– Ты ее убил?
Его надо было вывести из этого заторможенного состояния. И Вересковский пошевелился.
– Что? – вяло спросил он.
– Нинель. Ты ее убил? – Катарина протянула
– Это кровь.
Он по-прежнему был заторможен. Он медленно взял платок и смял. Расправил. И снова смял. Разложил на коленях.
– Я ее любил.
– Я знаю.
– А она любила меня. Раньше. Давно.
Он тер платком мизинец. Сосредоточенно, будто не было дела серьезней.
– Когда?
– Давно, - Вересковский уставился на Катарину. – Ты понимаешь?
– Понимаю. Конечно, я понимаю, но все равно расскажи. Что случилось?
– Она была такой красивой, - Вересковский лег, сложив руки на животе. С немалым трудом, но он пристроил скованную ногу. – Удивительной… и на нее все смотрели… всегда смотрели… я ревновал… конечно, как было не ревновать? Я верил… верил, сколько мог… а она… она говорила, что сплетни, просто сплетни.
Катарина не торопила.
Слушала.
Может, та прошлая история к нынешнему убийству отношения не имеет, но…
…дядя Петер говорил, что нельзя спешить с выводами. И вообще спешка никогда ни к чему хорошему не приводила.
– …у нее платье новое, в горох. Белое, а горох красный… поясок… чулочки… откуда чулочки? У нее мать скупая, никогда не давала денег, особенно на глупости, а платье это глупости… она мне глаза и открыла… ключики от квартирки… Нинель квартирку сняла… матери денег не дала… та злилась… сказала, что я дурак… и дураком помру… пошел… а там она с любовником… жирный такой, но при должности, при возможностях… мне только за ручку подержаться, в щечку поцеловать, а под ним пыхтела… отвратительно… я ему рожу начистил… Нинель орала… о, как она верещала… хотел ее придушить, но рука не поднялась… зря не поднялась…
– Тогда?
– Никогда… думаешь, не понимаю, что ты делаешь? Харольд прислал? За признанием? А вот хрен ему, не признание…
Он скрутил кукиш, на миг став прежним.
– Тебе велено…
– Кем велено?
Вересковский будто не услышал вопроса.
– Она меня сама нашла… в буфете… изменилась… постарела… и не замужем… все выбирала, выбирала. Знаешь, я сначала обрадовался даже… это как высшая справедливость… и когда она меня на свиданку позвала, пошел… раз пошел, другой… она сладкая, что мед… может, приворожила, как думаешь?
– Кто тебе велел…
– Приворожила, - перебил Вересковский. – Точно. Сука такая… всегда была, а я наивный… за что и поплатился. Не надо меня жалеть, не люблю я этого… сегодня сказала, приходи… пришел. Дверь открыта, а там он…
– Кто?
– Ты знаешь, - губы его растянулись в резиновой улыбке. – Сидит над нею… и говорит, вот тебе нож, возьми и убей эту суку.
– А ты?
– А что я? Я взял и убил. Она ведь в самом деле всю жизнь мне… из-за нее не женился… ни детей… никого… кто обо мне горевать станет? Никто… и ты не горюй.