Ловец снов
Шрифт:
Генри подходит к дивану и ложится.
— Доктор, — говорит он, — я опарафинился по полной программе.
— Как это случилось, Генри?
— Сказал пациенту правду.
— Но разве истина не делает нас свободными, Генри?
— Нет, — отвечает он себе, глядя в потолок. — Ни в малейшей степени.
— Закрой глаза, Генри.
— Хорошо, доктор.
Он закрывает глаза. Комнату вытесняет мрак, и это хорошо. Тьма стала его подружкой. Завтра он встретится с остальными друзьями (по крайней мере с тремя), и свет вновь покажется добрым. Но сейчас… сейчас…
— Доктор?
— Да,
— Это типичный случай, именуемый «день другой, дерьмо все то же». Вам это известно?
— Что это значит, Генри? Что это значит для тебя?
— Все, — шепчет он, не открывая глаз, и тут же добавляет: — Ничего.
Но это вранье. И далеко не первое, сказанное им здесь.
Назавтра все четверо едут в «Дыру в стене», а впереди потрясные восемь дней. Великим охотничьим экспедициям грядет конец, хотя никто, разумеется, об этом не подозревает. До наступления настоящей тьмы еще несколько лет, но она близится.
Тьма близится.
2001: Джоунси. Беседа преподавателя со студентом
Нам не дано знать, каким дням и событиям суждено изменить нашу жизнь. Может, это к лучшему. В день, который необратимо изменит его собственную, Джоунси сидит в своем кабинете на третьем этаже «Джон Джей колледж», глядя в окно на крохотный ломтик Бостона и думая о том, как не прав был Т. С. Эллиот, назвав апрель самым беспощадным месяцем, и всего лишь потому, что предположительно в апреле бродяга-плотник из Назарета угодил на крест за подстрекательство к мятежу. Всякий житель Бостона знает, что самый жестокий месяц — март, коварно дарящий несколько мгновений ложной надежды, чтобы потом подло швырнуть в лицо пригоршню дерьма. Сегодня один из таких, не внушающих доверия дней, когда кажется, что весна и впрямь посетила их суровый город, и Джоунси даже подумывает пройтись немного, когда разберется с одной неприятностью… вернее, пакостью. Конечно, в эту секунду он не представляет, чем обернется сегодняшняя погода, и понятия не имеет, что к вечеру окажется в больничной палате, искалеченный, окровавленный и отчаянно сражающийся за собственную проклятую жизнь.
День другой, дерьмо все то же, думает он, но на поверку дерьмо тоже оказывается другим.
Но тут звонит телефон, и он хватает трубку, исполненный робкого радостного предчувствия: это наверняка мальчишка Дефаньяк, попросит отменить одиннадцатичасовую встречу.
Должно быть, чует кошка, чье мясо съела, думает Джоунси. Что ж, вполне возможно. Обычно это студенты добиваются встречи с преподавателем. Когда же парню сообщается, что преподаватель хочет видеть его… не нужно быть ясновидящим, чтобы понять, куда ветер дует.
— Алло, Джоунс у телефона, — бросает он в трубку.
— Привет, Джоунси, как жизнь?
Он узнал бы этот голос где угодно.
— Генри! Эй, Генри! Прекрасна, жизнь прекрасна!
По правде говоря, это не совсем так, вернее, далеко не так, особенно при мысли о скором появлении Дефаньяка, но все относительно, не так ли? По сравнению с тем, где он окажется через двенадцать часов, пришпиленный к попискивающим, гудящим, позвякивающим
— Рад это слышать.
Должно быть, он расслышал невеселые нотки в голосе Генри, но скорее всего просто чувствует подобные вещи.
— Генри? Что стряслось?
Молчание. Джоунси хочет было снова спросить, но Генри все же отвечает:
— Мой пациент умер вчера. Я увидел заметку в газете. Барри Ньюмен его звали.
И после небольшой паузы добавляет:
— Он был диванным пациентом.
Джоунси не совсем ясно, что это такое, но старому другу плохо. Он это знает.
— Самоубийство?
— Сердечный приступ. В двадцать девять лет. Вырыл собственную могилу ложкой и вилкой.
— Жаль.
— Последние три года он не был моим пациентом. Я отпугнул его. Случилась… одна из этих штук. Понимаешь, о чем я?
Джоунси кивает, забыв, что Генри его не видит.
— Линия?
Генри вздыхает, но Джоунси не слышит в его вздохе особого сожаления.
— Да. И я вроде как выплеснул все на него. Он смылся так, словно задницу припекло.
— Это еще не делает тебя виновником его инфаркта.
— Может, ты и прав. Но почему-то мне так не кажется.
Снова пауза. И потом, уже веселее:
— Разве это не строчка из песни Джима Кроче? А ты? Ты в порядке, Джоунси?
— Я? Угу. А почему ты спрашиваешь?
— Не знаю, — говорит Генри. — Только… Я думаю о тебе с той самой минуты, как развернул газету и увидел фото Барри на странице некрологов. Пожалуйста, будь осторожнее.
Джоунси вдруг ощущает легкий холодок, пронизавший до самых костей (многим из которых грозят скорые множественные переломы).
— Да о чем это ты?
— Не знаю, — повторяет Генри. — Может, просто так. Но…
— Неужели опять эта линия? — тревожится Джоунси и, машинально развернувшись в кресле, смотрит в окно, на переменчивое весеннее солнышко. И тут на ум приходит, что парнишка, Дефаньяк, вероятно, съехал с катушек и прихватил оружие (коварный замысел, как говорится в детективах и триллерах, которые Джоунси любит почитывать в свободное время), и Генри каким-то образом это просек.
— Не знаю. Вполне возможно, просто опосредованная реакция на смерть Барри. Видеть его фото на странице некрологов… Но все же поостерегись немного, договорились?
— Ну… конечно, я вполне могу…
— Вот и хорошо.
— У тебя точно все нормально?
— Лучше некуда.
Но Джоунси так не думает. Он уже хочет сказать что-то, когда слышит за спиной робкий кашель и понимает, что Дефаньяк скорее всего уже здесь.
— Вот и хорошо, — вторит он, поворачиваясь к столу.
Да, в дверях переминается его одиннадцатичасовой посетитель, на вид совсем не опасный: обычный мальчишка, закутанный в старое мешковатое пальто с капюшоном и деревянными пуговицами, не по погоде теплое, тощий и невзрачный, с панковской прической, неровными пиками торчащей над встревоженными глазищами.