Ловушка для Адама и Евы (сборник)
Шрифт:
Ставим точку и добавляем: вышеуказанную, мол, разницу (записываем разницу от основной цифры счета) просим отнести на счет такой-то (читай: на ваш счет) ввиду использования командированной вами группой (именно подчеркиваем: командированной вами!) транспорта такого-то в период сверхурочных работ, не предусмотренных контрактным договором… Все. Ставим число, подпись. Петр Никандрович жмет нам руки, гладит нас по головке. Ну как?
Коломийцев слушал Павлика и ушам своим не верил, что существует, оказывается, простейший выход из положения. Настолько, видимо, простой для Павлика, а для Коломийцева – настолько сложный, что и
А Павлик рассмеялся.
– Так-то, Антоша! Учись, пока я жив… Правда, могут прицепиться за «период сверхурочных работ», но – как ни парадоксально – в контракте нет ни слова о продолжительности рабочего дня для команды Пучкова, есть только общий срок выполнения задания. Это естественно, а кроме того, заранее предусмотрено, дабы команда Пучкова могла работать ежедневно хоть до полуночи, лишь бы уложилась в общий срок. За это, собственно, и шла им та бешеная премия, о которой, конечно, и ты слышал, – лес, он все ж таки народное богатство! Ну, а счет за транспорт предъявлен почасовой, а это как раз нам на-руку. Почему? Да потому, что с юридической точки зрения мы всегда будем правы, если произвольно примем за продолжительность рабочего дня общесоюзный стандарт. Понятно?! Это дает нам право, к тому же, считать часы работы сверх времени общесоюзного стандарта – сверхурочными, то есть не предусмотренными контрактом и потому не подлежащими оплате. Ну, и так далее… Колесо в общем вертится, а денежки текут в наши карманы. Жаль, только, что не в наши с тобой…
Коломийцев очнулся от воспоминаний, вспомнил, что не в кабинете уже, не на работе он, а в электричке, едет к жене и сыну. Но ждут ли они его? Вряд ли, вряд ли… Главное – Света не ждет. Но ведь такой трудный день сегодня – что ему оставалось делать? Так вдруг захотелось увидеть их…
Соседи Коломийцева по электричке о чем-то яростно спорили; он прислушался.
– Мы, конечно, все скромные и хорошие были, а вспомните – не ругали нас старухи?!
– Да за что нас-то ругать?
– Как за что? Ну вот вы, я вам, вам говорю, гражданка, не носили квадратных плечиков? Носили. Тоже мода была – и носили. А старухи что?.. Старухи ворчали. Э-э… да что говорить!
– Вот и не говорите… А то защитница нашлась! Их защищать, так они скоро совсем нагишом ходить будут!
– Правильно говорите! Сядет, понимаешь, такая в такси – нафуфыренная, напомаженная, а лет-то ей шестнадцать или семнадцать, закинет ножку на ножку, а они тощие – тьфу! – и скажет этак томно: «Шеф, будь добр, прокати!» А я как гаркну: «А ну вылазь, стерва, а то я покажу сейчас шефа!» Так она испугалась, думаете? Черта лысого она испугается! Глазки прищурит, а они злые, как у змееныша, и скажет спокойно: «Не сердись, шеф. Я думала, ты мужчина. Я-то ведь женщина…» Вот они какие, все эти скромненькие! Давить их надо! Под корень!..
– Ну, это вы уж слишком. Не все же такие, нельзя же сразу всех охаивать…
– А я вам говорю, что все! Я пятнадцать лет на такси работаю, так что знаю…
А электричка, остановка за остановкой, мчит и мчит дальше. Коломийцев начинает воспринимать затянувшийся спор просто как внешний шум, а слова «молодежь… молодежь… молодежь…» уже, кажется, и не люди говорят, а мерно выстукивают колеса… Вспоминаются Коломийцеву знакомые молодые лица, начинает он тоже думать о молодежи, и снова вспоминается Павлик… Конечно же, Павлик… Он, когда
– Кое с кого причитается теперь, Антоша! – И усмехнулся торжествующе: – Если, конечно, эти кое-кто согласны на мою «диссертацию»… А уж ты, ясное дело, возьмешь эту бумагу, а? Вырвешь, схватишь, скалиться от радости будешь, а? У-у… зверь! Да на твоем бы месте я руки Павлику целовал! Пальчик за пальчиком! Понял?!
Но Коломийцев молчал. Ничего, никакого решения не мог он принять. Страшно было, что вот какой-то он не такой, как… как кто? Одним вот это сделать – раз плюнуть, другим вон то – тоже плюнуть, а ему, почему ему трудно? Да нет, не трудно даже, а почему… Как бы это сказать… Почему вот он – это именно он, Антонин Иванович Коломийцев, такой, какой есть – а не кто-то другой? Почему?
– Впрочем, – усмехнулся Павлик, – время поразмыслить у тебя еще есть! До понедельника времени много, ясно тебе, Антоша?! – Павлик не на шутку разозлился, так и не услышав от Коломийцева слов благодарности. – Ну, а если не согласен, так я умываю руки. Хоть на этом себе спасибо заработаю!..
В шесть часов вечера Коломийцев приехал к жене и сыну, а через три часа, совершенно расстроенный, был уже снова в Тюмени. Он сидел в привокзальном ресторане, в огромном и светлом зале, и со странной усмешкой думал о себе, что начинает наконец просыпаться. В это слово он вкладывал какой-то странный загадочный смысл, о котором ни одна живущая на свете душа не могла даже догадываться.
Впрочем, было ему горько, ох, как горько! Бесконечно спрашивал он себя, чем он так плох, чего такое сделал в жизни, чем так провинился перед ней? Да что говорить! Трудно в жизни жить, да и ты… Кто ты?
Надо жаловаться… Настал он, этот момент, когда напротив должен сидеть человек и слушать, какой ты невезучий, как все не так и как все должно быть…
И этот человек, действительно, сидел, напротив, давно сидел и наблюдал за Коломийцевым.
– Вот я тебе и расскажу, расскажу, – сказал Антонин Иванович, как будто сто лет был знаком с человеком. – А ты рассуди. Хочешь рассудить?
– Меня Ваней зовут, – сказал человек, – я студент.
– Да какое это имеет значение?! – успокоил Коломийцев. – И хорошо, что студент. Правда, хорошо…
Антонин Иванович налил в две рюмки (Ваня пил вообще-то красное вино, но уж раз такое дело):
– За знакомство!
– Давай! Только тебя как зовут?
– Антонин.
– Ну и имечко! – Ваня незлобливо рассмеялся. – Ладно, поехали!
Вскоре Антонин Иванович рассказывал о себе… Как утром на работе был, как Павлик его выручал, и как семейная жизнь трещину дала, и как совсем недавно, часа два-три назад, ездил он к жене и сыну, да не очень-то его там приняли… Что? Как зовут ее? А какое это имеет значение?
– Нет, имеет. Очень даже имеет, – возразил Ваня.
– Ну, Светлана ее зовут… Она, и правда, светлая такая, чистая, хорошая… А сын весь в меня, такой из себя… Глаза черные, во какие… Как у меня, точно. М-да… Вернулся, значит, в Тюмень, настроение – хуже некуда, ну и решил сюда зайти, в ресторан…
– Дура она у тебя, – сказал Ваня. – Да и все они, бабы…
– Нет, чего уж говорить. Это я все, я…
– Ты?! А ты-то чего? Ты, что ли, от нее сбежал? Ты, что ли, спр-р-рашиваю?..