Ловушка для лягушки
Шрифт:
иных людей в те годы, - в небо
я свои взоры устремлял...
Но я об этом ВСЁ сказал.
41
И вот опять я Марка вижу
в кафе... Сажусь к нему поближе,
кивком здороваюсь. Вот Гриша
из филармонии пьёт водку.
Красавец. Сколько лет встречаю
его ленивую походку
на Пушкин-стрит и примечаю,
что в белом он костюме вновь.
Да, белый цвет – его любовь.
42
Он
что некогда, Андрею вторя,
был диссидентом. Вот он, споря
с Маркушей, пьёт из банки пиво.
Когда-то он водил на «Сталкер»
меня. Теперь стал жить красиво,
разбогател. Любил подарки
дарить. Теперь же, говорят,
стал скрягой, циником. Вот, брат...
43
Дым сигарет. Кругом болтают.
Да, стены мне напоминают
о молодости. Марк глотает
коньяк, мы с Валей под закуску
пьём водочку и ждём Андрея,
что режиссёр в театре русском,
и обсуждаем, чуть хмелея,
то Бродского, то имена,
которые я слал всё на,
44
а Валя защищал... Да, вкусы
не изменились здесь... Турусы
развёл напрасно я. На бусы
красавицы я взгляд свой вперил
и загрустил. Андрей ворвался,
всех взглядом с прищуром обмерил.
«Андрей, мы тут». Я с ним обнялся.
И покатилось. «Как, старик?»
И радостен был общий крик.
45
Что может быть приятней встречи
друзей старинных, если неча
скрывать от ближних и за речи
не отвечать свои пред задним
умом своим? Что бог на душу
положит, то и ляпнешь. Ладно
выходит, весело. «Андрюша,
брат мой родной, стареем. Да».
«Ты ещё молод. Ерунда».
46
«Всё, что нас связывает, это
прошедшее», - я мыслю где-то
чрез час, и сердце, что согрето
минутной встречей, стынет. Всё же
мы слишком разные, и всё что
мне говорят друзья, похоже
на старую мякину. «Вот что
ценил я прежде, - думал я. –
И ставил их выше себя».
47
«Нет, я б здесь скоро задохнулся, -
подумал я и встрепенулся. –
Назад, назад в Москву...» Вернулся
мой тёска, что ходил за пивом
к прилавку. Валя стал читать мне
стихи свои, рукой красиво
помахивая, и некстати
меня расспрашивать о том,
что я могу сказать о нём.
48
«Старик, поэт
сказал я искренно, на ящик
поставив ногу, и для вящей
признательности обнял Валю
за шею. «А теперь своё ты
нам почитай». Ребята ждали.
Прочёл я что-то. «Обороты
немного легковесны. А?»
Я не ответил на слова.
49
Не всё ль равно, на самом деле,
кто чего стоит в жизни? Мне ли
быть судиёй? Дороже цели
сам путь... А он от сердца к сердцу
лежит. Что, собственно, мы жизнью
и называем. Око – дверца
в мир, что опутывает извне
нас связями, и связи те –
узлы в сердечной тесноте.
50
Мы вышли из стекляшки. Было
уже темно. Над нами плЫла
луна. Пустынно. Всё застыло
в безмолвии. Вот это город!
Чуть больше девяти и нету
уже людей вокруг. Да, скоро
отвык я (это в стыд поэту)
от этой тишины и сей
задумчивости площадей
51
и улиц, с детства мне знакомых.
Собака тявкнет – за три дома
уж слышно. Возле гастронома
грудится молодёжь. Их речи
пронзают тишину как бритва;
чернеют тополя, как свечи,
и вечер сам творит молитву,
и очищает злобный ум
от суетных и желчных дум.
52
Я расставляю ноги, руки
раскинул, словно на рисунке
у Леонардо, - это, други,
жест инстинктивный, в этом жесте
приятье жизни и сознанье
величья оной. (В этом месте
ты, критик, отдыхай, здесь, Ваня,
нет стёба. И старо.) Но вот
меня Андрюша, обормот,
53
уж тянет погостить к подружкам
его знакомым. Над верхушкой
деревьев пролетает тушка,
да, голубя. Ступаем гулко
по узкому и светом лунным
оснеженному переулку,
и в дом осевший, - сердца струны
настроив на игривый лад, -
мы входим, как гусята, в ряд.
54
Трещит натопленная печка.
В ведёрке уголь. Два сердечка
на ткани вышиты. Овечка
из фосфора на полке книжной
полупустой. Обои цвета
сухой травы, и кот, недвижно
лежащий на диване, - это
знакомый с детства интерьер,
избитый пошлости пример.
55
Мне как-то сразу захотелось
уйти домой. У печки грелась