Ловушка для вора
Шрифт:
Несколько минут они молчали. С Павлика слетел весь хмель, и он чувствовал себя очень неуютно под прицелом пристальных глаз старого вора.
— Я вот тоже всю жизнь юриспруденцию изучал, — заговорил Седой. — Только с другой стороны.
— Как это? — очевидно, из вежливости спросил Павлик.
Седой усмехнулся.
— Ну, в первый раз я в колонию по глупости влетел, — медленно выговорил Седой, постукивая по столу пальцами. — Шли по утрянке с приятелями по проспекту, смотрим, лоток с мороженым стоит, а продавец отвернулся — шнурки на ботинках завязывал, что
— Кра… кража, — сглотнув, ответил парень, — мелкая.
— Ну а сзади нас воронок ехал, — рассказывал дальше Седой, — так он, может, по каким другим делам ехал, а только нас оттуда заметили. И не посигналили ничего, не шумнули, а просто два мусора вылезли, за нами тихонько пошли — нас трое было — да сзади схватили и в воронок. — Седой и сам посмеялся тому, как у него складно выходило. — Ну и припаяли нам. Время тогда другое было, не то, что сейчас…
— Сейчас закон гораздо гуманнее к малолетним преступникам, — робко заметил Павлик.
Седой кивнул, давая понять, что считает это замечание очень ценным для себя и для целостности рассказа.
— Там же, в колонии, и чифиря я первый раз попробовал, и марафету. Годик покантовался, поумнел, заматерел, да и как-то ночью мы с приятелем — дежурными были — вертухая кастрюлькой по тыкве оглушили и в бега… Года три я побегал, потом к деловым одним прибился, потом магазинчик мы подломили, я и еще человек пять влетели, ну и опять нам по полной… Вот всю жизнь мне так, — горько усмехнувшись, проговорил Седой.
Парень молчал.
«Нет, — подумал Седой, — что-то не получается… Как ведь это бывает — в Америке вонючей люди, если у них душа болит, ходят к психиатру и изливаются ему, так сказать… Душу лечат. А у нас принято кому-нибудь в жилетку поплакаться, в рубашку сморкнуться, выплеснуть эмоции, короче говоря… И тогда вроде легче становится… А мне почему-то не помогает. Смотрю я на эту рожу брыластую и только раздражение чувствую, а никак не облегчение…»
Седой поморщился, чувствуя, как в душе у него нарастает глухое раздражение, грозящее перелиться в бешенство. Теперь ему уже хотелось, чтобы парень ушел.
Но тот не уходил. Сидел, блуждая глазами по стенам, и явно подыскивал какой-то комментарий к словам Седого.
— Повезло, что живой остался, — сказал Павлик, — при такой-то жизни… Дай бог, чтобы дальше так…
— Чего? — поморщился Седой.
Он повернулся к парню и приподнялся на стуле — смотрел внимательно на парня.
— Повезло, говорю, — повторил Павлик, опуская глаза.
— Не понял, — сказал Седой, больше всего на свете желая, чтобы парень ушел и больше никогда не попадался ему на глаза.
— Чего не понять-то? — засуетился Павлик, до крайности встревоженный переменой настроения собеседника. — Сам же говоришь, что жизнь у тебя… у вас была того… тяжелая…
— Это я понял, — терпеливо произнес Седой, — а что ты имел в виду, когда сказал: «Дай бог, чтоб дальше так?» Я ж тебе про зону рассказывал…
— Ну,
— Так, — Седой с трудом поднялся, — ты чего это?
— А?
— Недоговариваешь чего?
Седой почувствовал, что уже не сможет себя сдержать. Он, огибая стол, двинулся на парня. Павлик смотрел на приближающегося к нему старика, и глаза его постепенно расширялись.
Парень вскочил со своего стула.
— Эй, эй… Помогите! — крикнул он, очевидно, обращаясь к халдею. — Не надо… Не…
Неизвестно, откуда и силы взялись у Седого. Он схватил Павлика за горло, приподнял его так, что ноги парня болтались в полуметре от пола.
— Ты чего темнишь, сука?! — заорал он. — Чего темнишь, падла? Слепых на столбы наводишь?! А, гнида? Мне не ясно, что ли, что ты знаешь что-то и молчишь? Задушу гада! — вдруг совсем по-звериному заорал Седой и, присев, отшвырнул Павлика к входной двери.
Парень грохнулся о дверь, но тут же вскочил. Толкнулся на выход, но дверь почему-то не открывалась. Он обернулся и увидел Седого, идущего прямо к нему.
Павлик задохнулся от ужаса.
— Помогите, — пискнул он, скребясь слабой лапкой в дверь.
Щукин вернулся обратно гораздо раньше Ляжечки — не зря он давал последнему многочисленные указания насчет покупки разного рода деликатесных продуктов и сигар, которые в любом ларьке не продаются.
Но сейчас Щукину было не до сигар. Всю дорогу до Ляжечкиной квартиры в груди его мрачно ворочалось, словно раскаленный лом, чувство глубокой ненависти к этому низенькому, толстенькому и бритоголовому существу, которое так грубо и примитивно обмануло его.
«Это же надо, — скрипя зубами от злости, думал он, — попасть так глупо… Оказывается, менты пасли меня еще в Москве — наверняка вышли на меня по указке Ляжечки, который подыскивал себе компаньона в порученном ему деле. Мне дали довершить мое дело, не стали трогать, хотя могли прихватить, дали уехать из Москвы, дали расслабиться, а потом устроили такую веселую жизнь, что я сам прибежал в лапы к Ляжечке и сам на его дело подписался… Ну, сука толстая… Что угодно, но вот Веронички я тебе не прощу никогда. За это, падла, ты кровью умоешься… А я, оказывается, на мусоров работаю. Вот блядство, никогда бы не подумал, что такое может случиться. Если бы мне кто сказал с недельку назад, что я на легавку работать буду, морду бы тому раскрошил. А теперь…»
Щукин ожесточенно потряс головой. Таксист с удивлением посмотрел в зеркало заднего обзора на странную женщину, которую он вез, ни с того ни с сего вдруг начавшую трясти своими рыжими кудрями.
«А Лиля-то — дочь Седого, а не телка его, — подумал еще Николай, — я же говорил — любви не бывает…»
Потом его мысли принялись скакать, словно табун обезумевших мустангов.
— Ну, Ляжечка, — прорычал Щукин, уже совсем забыв о несчастном шофере такси, который боялся смотреть в зеркало заднего вида на странную женщину, трясущую головой и рычащую страшным басом.