Ложная память
Шрифт:
В желудке Дасти встал тяжелый ком, и хотя он не думал, что кофе имел к нему какое-либо отношение, но все же отодвинул от себя чашку.
— Один из детей, пятилетняя девочка, совершила самоубийство после того, как начался процесс, — продолжал Рой Клостерман. — Пятилетняя. Оставила трагический рисунок, на котором была изображена девочка, похожая на нее… стоящая на коленях перед обнаженным мужчиной. Мужчина был изображен правильно с точки зрения анатомии.
— Помилуй бог, — простонала Марти, отодвигаясь вместе со стулом от стола. Она начала было приподниматься
Дасти подумал про себя, а не могло ли случиться так, что тело пятилетней девочки возникнет в сознании Марти во всех ужасных деталях во время следующего приступа паники.
— Дело могло бы сразу же перейти в суд присяжных, потому что обвиняемые были выбраны, а улики тщательно сфальсифицированы. Прокурор Санта-Фе получил убедительные подтверждения по всем пунктам обвинения.
Врач вынул из холодильника бутылку пива и сорвал крышечку.
— С хорошими людьми, когда они оказываются рядом с доктором Марком Ариманом, случаются дурные вещи, зато он всегда сохраняет облик спасителя. Так было до тех пор, пока в Санта-Фе не произошли ужасные убийства в семье Пасторе. Миссис Пасторе, очаровательная женщина, никогда не сказавшая никому дурного слова, не имевшая в жизни ни одного темного пятна, внезапно заряжает револьвер и решает убить свою семью. И для начала расправляется со своим десятилетним сыном.
Эта история вызвала у Марти испуг перед собственными позывами к насилию, и теперь ей было необходимо двигаться, чтобы отвлечься. Она встала из-за стола, подошла к раковине, открыла воду, налила себе на руки жидкого мыла и принялась энергично мыть их.
Хотя Марти не сказала Клостерману ни слова, он, похоже, не счел ее поступок ни вызывающим, ни странным.
— Мальчик был пациентом Аримана. Он серьезно заикался. Существовали подозрения, что между Ариманом и матерью что-то было. И нашелся свидетель, который видел Аримана около дома Пасторе в ночь убийств. Он действительно стоял около дома, глядя на резню через открытое окно.
— Глядя? — переспросила Марти, отматывая бумажное полотенце от рулона, укрепленного на стене. — Просто… глядя?
— Как будто это было шоу, — пояснил Рой Клостерман. — Как будто… как будто он поехал туда потому, что заранее знал, что там произойдет.
Дасти тоже не мог больше сидеть неподвижно.
— Я уже выпил сегодня вечером две бутылки пива, — сказал он, поднимаясь на ноги, — но если ваше предложение все еще остается в силе…
— Угощайтесь, — откликнулся Клостерман. — Разговоры о докторе Марке Аримане не располагают к умеренности.
— Ну, этот свидетель видел его, — сказала Марти, швырнув полотенце в мусорное ведро, — и чем все это кончилось?
— Ничем. Свидетелю не поверили. А слухи, которыми обросло дело, было невозможно доказать. Кроме того, не было ни малейшего сомнения в том, что миссис Пасторе действительно сама нажимала на спусковой крючок. Это подтверждалось всеми достижениями криминалистической науки. Но Пасторе хорошо знали, очень многие их любили и считали, что Ариман каким-то образом замешан и так или иначе скрывается на заднем плане этой трагедии.
— Значит, ему перестала нравиться обстановка в Санта-Фе, и он перебрался в Скоттсдэйл, — предположил
— Где с другими хорошими людьми происходили другие дурные события, — подхватил Клостерман, размешивая фрикадельки и сосиски в кастрюле соуса. — У меня есть досье, где все это описано. Я дам его вам, когда вы будете уходить.
— Обладая всеми этими боеприпасами, — сказал Дасти, — вы, наверно, смогли бы отстранить его от расследования дела Орнуолов.
Рой Клостерман вернулся на свое место за столом, Марти тоже села на место.
— Нет, — сказал врач.
— Но ведь одной лишь ссылки на аналогичный случай с преступлениями против дошкольников было бы достаточно… — удивленно начал Дасти.
— Я не воспользовался этими сведениями.
Загорелое лицо врача, потемневшее от гнева, стало совсем бурым и пошло пятнами.
Клостерман прокашлялся и продолжил рассказ:
— Кому-то стало известно, что я звонил в Санта-Фе и Скоттсдэйл, расспрашивая насчет Аримана. Однажды вечером я пришел домой после приема и обнаружил здесь, на кухне, на тех самых местах, где сидите вы, двоих человек. В темных костюмах, при галстуках, благопристойного вида. Но эти люди были незнакомы мне, и, когда я повернулся, чтобы убраться к черту из дома, позади меня оказался третий.
Дасти внимательно слушал рассказ Клостермана, но углубляться в эту подробность ему совершенно не хотелось. Потому что это, казалось, были врата в безнадежность для него и Марти.
Если доктор Ариман был их врагом, то он был врагом в полном смысле этого слова. Только в Библии Давид мог одолеть Голиафа. Только в кино малыш имеет шанс справиться с левиафаном.
— Ариман использует грубую силу? — спросила Марти, то ли потому что не могла понять того, что уже постиг Дасти, то ли потому, что не хотела верить этому.
— Никакой грубости. У каждого из тех, кто забрался ко мне, прекрасные перспективы на обеспеченную старость, превосходное медицинское обслуживание, великолепные зубы и право пользования служебной машиной в рабочее время. Так или иначе, они принесли видеозапись, и показали ее мне на моем же видеомагнитофоне. На ленте был снят мальчик — мой пациент. Его мать и отец — тоже мои пациенты и к тому же старые друзья. Близкие друзья.
Врач был вынужден прервать рассказ. Он задыхался от гнева, от перенесенного ужасного оскорбления. Его рука с такой силой стиснула бутылку, что, казалось, стекло вот-вот треснет.
— Мальчик, ему девять лет, — совладав с собою, продолжил Клостерман, — действительно хороший ребенок. В видеозаписи по его лицу текут непрерывные слезы. Он рассказывает кому-то, находящемуся вне поля зрения камеры, как, начиная с возраста шести лет, подвергался сексуальным домогательствам со стороны своего доктора. С моей стороны. Я никогда не совершал ничего подобного с этим мальчиком, никогда не думал об этом, просто не мог. Но он говорил очень убедительно, эмоционально и образно. Любой, кто знает его, твердо скажет, что он не мог разыграть такой сцены, не мог выдумать такую чудовищную ложь. Он слишком наивен, чтобы быть настолько двуличным. Он верит всему этому, каждому слову. И в его мыслях все это происходило, все эти мерзости, и он считает, что это делал я.