Ложная память

Кунц Дин Рей

Когда она снова оказалась в трусах и футболке, он приказал:

— Встань.

Она поднялась.

— Ты просто картинка, дочка. Хотел бы я снять тебя на видео сегодня вечером, а не в следующий раз. Такие милые слезки. «Папа, зачем? Зачем?» Это было особенно трогательно. Я никогда не забуду этого. Ты подарила мне такой же прекрасный момент, как и белые летучие мыши.

Ее внимание ускользнуло от него.

Он проследил направление ее пристального взгляда: маленькое деревце в бронзовой чаше на бидермейеровской тумбе.

— Комнатное садоводство, — сказал он одобрительно, — является прекрасным терапевтическим средством

для агорафобиков. Декоративные растения позволяют тебе сохранять контакт с миром, оставшимся вне этих стен. Но когда я говорю с тобой, то рассчитываю, что ты не будешь отвлекаться от меня.

Она опять смотрела на него. Она больше не плакала. Последние слезы высыхали на ее лице.

Какая-то странность в ее поведении, трудноуловимая и непонятная, озадачила доктора. Пристальность во взгляде. То, как были стиснуты ее губы, напряжены уголки рта. В ней чувствовалось напряжение, не связанное с оскорблением и позором.

— Красный паутинный клещик, — сказал он. Ему показалось, что в ее глазах промелькнуло беспокойство. — Их до черта на этом деревце.

Несомненно, по ее лицу пробежала тень беспокойства, но, конечно, оно не было связано со здоровьем ее комнатных растений.

Чувствуя нервозность, Ариман сделал усилие, чтобы окончательно изгнать из своих мыслей туман, не улегшийся до конца после половой близости, и сосредоточиться на Сьюзен.

— Что тебя беспокоит?

— Что меня беспокоит? — переспросила она.

Он повторил свой вопрос в виде команды:

— Скажи мне, что тебя беспокоит.

Она некоторое время колебалась, он повторил команду, и она ответила:

— Видео.

ГЛАВА 35

Вздыбленная шерсть Валета улеглась. Он перестал рычать. Он снова стал знакомым, размахивающим хвостом, ласковым существом, полез обниматься, а потом возвратился на свое ложе и сразу же заснул, как будто его вовсе ничего только что не беспокоило.

Марти, связанная по рукам и ногам, как она и требовала, и еще сильнее скованная действием трех таблеток снотворного, спала молча и безмятежно. Несколько раз Дасти отрывал голову от подушки, наклонялся над нею и замирал в тревоге, пока не улавливал чуть слышное дыхание.

Хотя он рассчитывал бодрствовать всю ночь и потому оставил свой ночник включенным, но все же заснул.

В его сон вторглись видения, в которых ужас и абсурд слились в странное повествование, одновременно и тревожащее, и бессмысленное.

Он лежит в кровати, на одеяле, полностью одетый, лишь ботинки сняты. Валета в комнате нет. В противоположном углу комнаты на собачьей подушке сидит в позе лотоса Марти, абсолютно неподвижно, глаза закрыты, пальцы расслабленно лежат на коленях, как будто она полностью погружена в медитацию.

Кроме них с Марти, в комнате никого нет, и все же он с кем-то разговаривает. Он ощущает, что его губы и язык шевелятся, и хотя и слышит, как его собственный голос глухо, невнятно, глубоко отдается в костях черепа, но не может уловить ни единого слова своей речи. Паузы указывают на то, что он ведет беседу, не монолог, но не слышит другого голоса: ни отзвука, ни шепота.

За окном ночное небо пронзают молнии, но не слышно ни грома, протестующего против огненных ран, ни шума дождя на крыше. Единственный

звук возникает, лишь когда большая птица пролетает мимо окна так близко, что одно из крыльев со свистящим шорохом задевает за стекло, и испускает крик. Хотя летучее существо находится перед окном лишь долю секунды, Дасти каким-то образом знает, что это цапля. Судя по крику, птица, кажется, летает в ночи по кругу; он замирает, потом делается громче, снова стихает и снова приближается.

Он осознает, что в его левую руку воткнута игла для внутривенных вливаний. Пластмассовая трубка от иглы идет к пухлому прозрачному полиэтиленовому пакету, полному глюкозы. Пакет висит на простом торшере, который был бы уместен в аптеке — его используют вместо штатива для капельницы.

Снова штормовой порыв, и огромная цапля мелькает за окном в ослепительной вспышке, ее вопль улетает в темноту, сомкнувшуюся вслед за молнией.

Правый рукав рубашки Дасти закатан выше, чем левый, потому что ему измеряют кровяное давление; манжета тонометра обмотана вокруг его руки выше локтя. Черный резиновый шланг идет от манжеты к резиновой груше, которая плавает в воздухе, словно дело происходит в невесомости. И, странно, груша ритмично сжимается и раздувается, будто ее стискивает невидимая рука, и манжета на руке твердеет. Если в комнате находится третий человек, то этот безымянный посетитель, должно быть, владеет таинством невидимости.

Следующая зарница зарождается и ударяет в землю в спальне, а не в ночи за окном. Многоногая, шустрая, замедлившая свое движение от скорости света до скорости кошки, стрела с шипением бьет из потолка точно так же, как обычно ударяет из тучи, бросается к металлической рамке картины, оттуда к телевизору и, наконец, к торшеру, на котором висит капельница; она плюется искрами, словно нагло скалит блестящие зубы.

И сразу же вслед за сверкающими зигзагами молнии в спальню сквозь закрытое окно или твердую стену вступает цапля, она испускает крики, широко раскрывая свой похожий на меч клюв. Она огромна, ее рост от головы до ног по меньшей мере три фута; это птица, но при этом весь ее облик какой-то доисторический, а взгляд свирепый, как у птеродактиля. При вспышках молний за окнами тени крыльев мечутся по стенам, трепеща перьями.

Сопровождаемая своей тенью, птица бросается к Дасти, и он знает, что она встанет ему на грудь и выклюет ему глаза. В его руках такое ощущение, будто они привязаны к кровати, хотя на правой у него лишь манжета для измерения давления, а к левой привязана дощечка наподобие лубка, которая не позволяет ему согнуть локоть, пока игла находится в вене. Однако он лежит неподвижно, беззащитный, а птица вопит над ним.

Когда молния проскакивает между телевизором и торшером, прозрачный пластиковый мешок с глюкозой вспыхивает, как баллон газового фонаря, и на Дасти обрушивается дождь горячих искр; они непременно должны были поджечь белье на кровати, но этого почему-то не произошло. Нависающая тень цапли разбивается на множество осколков — столько же, сколько было и искр, — и когда мириады сверкающих и темных точек с ослепительной вспышкой соединяются, Дасти в испуге и растерянности закрывает глаза.