Лучи из пепла
Шрифт:
Но тут лавочник дал понять, что смутьян ему надоел.
— Не могу же я столько времени возиться с тобой! — закричал он. — В последний раз: выкладывай тридцать иен или немедленно убирайся!
Кадзуо ошеломило нахальство продавца. Не помня себя, он заорал:
— Воровской рынок! Воровской народ! Вот до чего мы докатились! Весь народ — одна шайка воров!
Даже эти оскорбительные слова, по-видимому, не задели толпу. Она двинулась дальше, увлекая за собой рассвирепевшего Кадзуо. «Спектакль» кончился. Люди прохаживались в ожидании нового «представления».
В темном
— Эй, братец, почистить тебе ботинки?
Кадзуо на ходу отмахнулся от него, но мальчишка побежал рядом с несговорчивым клиентом и насмешливо проговорил:
— Эй, онэ-тян (старушка), у тебя плохое настроение? Кадзуо показал на свои деревянные сандалии.
— Ты что, ослеп? — разозлился он. — Или хочешь посмеяться надо мной?
Он замахнулся, чтобы ударить мальчишку. Ведь такой вот малыш украл его сапоги. Может быть, даже этот самый. Мальчишка, привыкший ускользать от побоев, ловко отскочил. Когда Кадзуо встретился с его испуганным взглядом, он опустил руку.
— Сирота?
Мальчишка кивнул и опустил глаза.
— «Пикадон»? — спросил Кадзуо.
— Отец, мать, сестра, — заголосил мальчик, словно повторяя давно надоевшую присказку.
— Я знаю, что это значит. — Кадзуо похлопал мальчика по спине. — Я потерял своего лучшего друга. Его звали Ясудзи.
Он извлек из кармана бумажку в 10 иен и протянул ее мальчугану. Малыш тут же убежал, боясь, что Кадзуо одумается и отберет у него деньги.
— Береги себя, старина! — крикнул ему вдогонку Кадзуо, но тот уже не слышал его.
Так состоялось первое знакомство Кадзуо с «атомным сиротой». В ближайшие недели, однако, он познакомился еще с многими уличными мальчишками. Они разрешали ему участвовать в их ночных прогулках и разговаривали с ним, как со своим. Один из таких разговоров Кадзуо записал, считая его типичным.
«Я встретил четверых или пятерых «фуродзи». С ними были две совсем молоденькие «пан-пан» [13] . Они сидели вокруг костра, и я подошел к ним.
— Эй, ни-тян, если хочешь погреться, гони монету. Мы разводим огонь не для собственного удовольствия.
Я заплатил, как полагается, за «вход», и мне было разрешено присесть у самого огня.
Мой приход прервал их разговор. Но потом беседа возобновилась.
— Что ни говори, — заявил один из мальчуганов, по-видимому самый старший, — вам, девчонкам, хорошо. Если вам уж совсем туго, вы все же можете кое-что продать и от вас не убавится. А нам остается только одно — воровать.
13
Слово, возникшее в послевоенной Японии для обозначения незарегистрированных проституток.
— Глупости, — заметила одна из «пан-пан». — Конечно, мы еще держимся. Да нам иначе и нельзя. Но я должна сказать, что мне все осточертело до смерти. Если бы я могла выбирать, я в тысячу раз охотнее стала бы грабителем с большой дороги.
Другая девчонка добавила:
— Ты права. Вечно мужчины — один сменяет другого, — и они делают с нами все, что хотят. А в конце концов еще что-нибудь подцепишь. И всегда одно и то же, одно и то же.
— Ну да. А за нами они охотятся, как за дикими
— Перестаньте спорить, сан-тян, — сказала младшая девчонка. — Всем нам одинаково плохо — и парням, и девчонкам. Я давно говорила, что мы пропащие. Нам не на что надеяться».
Но не только голод, на который маленькие бродяги жаловались в присутствии Кадзуо М., толкал осиротевших детей Хиросимы на преступления и проституцию. Еще многое другое сыграло тут свою роль: жажда неизведанного, жажда приключений и свободы и возможность утолить эту жажду — неожиданно представившаяся огромная, невиданная возможность. То были соблазны хаоса.
Впоследствии, когда положение в Хиросиме снова нормализовалось, большинство детей, потерявших отца и мать, были размещены в сиротских домах, но они терзались воспоминаниями о страшной, но чудесной жизни вне закона и всеми силами пытались вернуть себе былую свободу. А между тем в большинстве воспитательных домов с ними обращались хорошо и питались они гораздо лучше, чем рядовые жители Хиросимы. Но ни добрые слова, ни подарки, присылаемые из-за границы, не могли их удержать. В интервью с газетой «Тюгоку симбун» директор сиротского дома Камикури жаловался:
— Они убегают потому, что скучают по беспокойной, но свободной жизни улицы и не могут ее забыть. Некоторые дети удирали уже семь-восемь раз, даже самые робкие — и те раза два пытаются убежать.
И еще одно немаловажное обстоятельство: дети Хиросимы научились презирать взрослых. Во время паники они были очевидцами омерзительных сцен, когда люди ценою жестокости, эгоизма и беспардон-ности пытались спасти свою жизнь. Взрослые мужчины топтали ногами мальчиков и девочек, нередко отнимали у более слабых последний глоток воды. Ни с чем не считаясь, они пользовались своей силой. А после войны — об этом рассказывал один из директоров сиротского дома в Ниносима — часто случалось, что родственники присваивали себе то, что по праву принад-лежало детям погибших от «пикадона».
— Ребята считают, — сказал он, — что до катастрофы взрослые лишь притворялись. Они поклялись, что никогда больше не поверят громким словам [14] .
С беспримерным терпением несколько человек в Хиросиме пытались в послевоенные годы вновь завоевать доверие детворы, утраченное по вине других взрослых. Так действовал, например, уже упомянутый директор Камикури. Как-то однажды он понял, что неспра-ведливо наказал одного из своих воспитанников; тогда Камикури созвал всех ребят и в их присутствии, не говоря ни слова, так глубоко порезал себе руку, что из раны хлынула кровь. Потом он сказал:
14
Эти показания детей частично подтверждены статистическими данными, содержащимися в работах американских психологов, которые на основе изучения реакции людей в период паники утверждают, что из группы в 589 человек менее одной трети (153 человека) оказывали кому-нибудь помощь. При этом следует учесть, что рассказы опрошенных по понятным причинам приукрашены. Sparks, Wood-bury, Miess, Panic among A-Bomb Casualties at Hiroshima. (Рукопись, отпечатанная на гектографе, Хиросима, 1957 год.)