Лучи смерти

Карпов Николай Дмитриевич

Они придут

В психиатрической лечебнице доктора Барлоу появился новый пациент. Одетый в короткую, серую куртку, серые брюки и войлочные туфли, он часами сидел неподвижно на узкой койке в маленькой каморке, с обитыми белым войлоком стенами и единственным круглым, как огромный рыбий глаз, окном, забранным тонким переплетом решетки. В этом человеке с трудом можно было узнать профессора Монгомери. Голый череп, на котором еще недавно курчавилась пышная грива седых волос, напоминал череп дефективного ребенка своими ненормальными выпуклостями; на впалых, худых щеках, обритых три дня тому назад, пробивалась седая щетина; большой горбатый нос побелел и сделался как будто длиннее; маленькие голубые глаза ввалились и остекленели, утратив прежнюю живость; профессор теперь напоминал

больную, ощипанную птицу; одним словом, это была тень прежнего профессора Монгомери. Два раза в день, — утром, когда он еще лежал на койке, утомленный длинной, бессонной ночью, и вечером, когда загоралась тусклым, желтоватым светом электрическая лампочка под высоким, белым потолком, — дверь в каморку открывалась и в нее входил, бесшумно ступая по войлоку, здоровенный негр в белом больничном халате. Он молча ставил на круглый мраморный столик перед койкой поднос с парой яиц, стаканом молока и двумя тонкими ломтиками белого хлеба и бесшумно исчезал, тщательно захлопывая за собой дверь. Иногда в двери что-то щелкало, в середине ее открывался круглый глазок, в котором тускло мерцали круглые, в роговой оправе, очки доктора Барлоу, молча наблюдавшего за своим «пациентом». Заслышав характерное щелканье открывающегося глазка и завидев в нем совиные очки, Монгомери вскакивал с койки, словно подброшенный стальной пружиной, и хрипло кричал, брызгая слюной и сверкая сразу оживлявшимися, округлившимися от дикого бешенства глазами: «А, это вы, почтеннейший «доктор»! Или, правильнее, тюремщик, так как вы такой же доктор, как я — китайский богдыхан! Скажите, сколько вы взяли за то, чтобы упрятать меня, вполне нормального человека, в эту тюрьму? О, ум мой более ясен и трезв, чем когда-либо прежде; мысли вспыхивают в моем мозгу, как молнии! Разве сумасшедший может предвидеть то, что я предвидел? Когда эти люди ворвались, я только смеялся в душе. Я предвидел, что они будут шарить во всех углах, во всех мышиных норках моего дома, осмотрят каждый клочок бумаги и будут искать, искать. Но за два дня до их прихода я уничтожил мой прибор, сжег все мои рукописи, запрятал испускающее лучи вещество туда, где его никто не откопает. Они мне грозили, они, кажется, даже собирались прибегнуть к пытке, но я был тверд, как гранитная скала. Ибо я сознал свою ошибку: не им, не этому прогнившему классу, себялюбивому, эгоистичному, носящему в крови микробы разложения физического и нравственного и обреченному на гибель, — должен был я помочь в борьбе своим открытием. Буржуазный класс обречен на гибель самой историей; на арену политической борьбы выступил новый класс, класс пролетариев, в котором таятся огромные творческие силы и возможности. О, скоро, скоро люди труда своими мозолистыми руками разрушат старый мир до основания и на его развалинах построят новый! Они не заражены предрассудками, сердца их мужественны и тверды, как камни; в них таится источник творческого духа, подлинного революционного энтузиазма и любви к человечеству. Для них нет границ, национальностей и прочих фетишей, которые пыталась создать для затемнения их умов буржуазия. Я долго думал в длинные, бессонные ночи моего заточения, я припоминал речи моей милой, бедной Долли, которую буржуазия убила руками отца, вот этими руками! Я все проанализировал и все понял. Теперь я жду прихода людей труда и предоставлю в их распоряжение мое открытие, которое поможет им раздавить подлую буржуазию!»

Доктор Барлоу внимательно слушал в отверстие; в середине двери тускло мерцают его круглые, совиные очки, сквозь толстые стекла которых его маленькие, мышиные глазки ощупывают тщедушную фигуру «пациента».

Когда профессор, измученный вспышкой бешеного гнева, бессильно опускается на койку и умолкает, со щелканьем захлопывается круглый глазок.

Профессор, тяжело дыша, несколько секунд неподвижно сидит на койке, потом начинает шептать про себя с пламенной верой фанатика: «О, они придут, я в этом уверен! Они придут, эти строители нового мира, простят мне мое преступление, так как они — реальные политики, и я им понадоблюсь для уничтожения этой буржуазной клики. Они узнают, что здесь — не психиатрическая лечебница, здесь — замаскированная тюрьма, куда буржуазия прячет тех людей, которых по многим соображениям не может засадить в тюрьму официальную. Они придут и разобьют двери

этой тюрьмы. И тогда…».

Лучи смерти и их автор

Николай Алексеевич Карпов (1887–1945) — русский советский писатель, уроженец Пензенской губернии. С 1907 г. жил в Санкт-Петербурге, публиковал стихи и рассказы в периодических изданиях. Этому периоду жизни посвящены написанные в 1930-е годы воспоминания «В литературном болоте» — наиболее ценное сочинение в литературном наследии Карпова.

Публикуя их, С. Шумихин отозвался об авторе как о «мелком литераторе, второго или даже третьего разряда <…> Жизнь писателя была намного интересней его произведений». Действительно, по сведениям Шумихина, Карпов после революции работал народным следователем, начальником милиции, инспектором Рабоче-крестьянской инспекции. В 1920-х гг. он опубликовал более двух десятков сборников и отдельных изданий одиночных рассказов, чаще всего юмористическо-сатирического свойства. Несколько рассказов Карпова относятся к научной фантастике; в них, как и в романе «Лучи смерти», главное место занимает тема фантастического оружия. В рассказе «Таинственный аэроплан» (1914) повествуется об электрическом летательном аппарате и электроревольверах, в рассказе «Корабль-призрак» (1915)

— об электрическом же корабле со специальной покраской; в рассказе «Белый генерал» (1914) «сверхоружием» выступает призрак генерала Скобелева. Как можно видеть, Карпов умело приспосабливал свои заурядные фантастические идеи к требованиям момента — от войны с немцами до революционной борьбы мирового пролетариата.

Роман «Лучи смерти» стал наиболее удачным творением подобного рода. Вышел он фактически тремя изданиями: в выпусках 1–3 «Библиотечки революционных приключений» издательства «Рабочая Москва» (1924) и двумя изданиями в ЗИФе (1925, общий тираж 15 тыс. экз.). Роман Карпова, опередивший «Гиперболоид инженера Гарина» А. Толстого, стал и одним из первых в советской фантастике произведений на модную тему «лучей смерти»; нельзя исключать, что он повлиял и на А. Толстого, и на М. Булгакова (отметим в этом смысле сцены в клинике для душевнобольных).

Карпов, конечно, и близко не мог соперничать талантом с Толстым или Булгаковым. В «Лучах смерти» он и не особенно старался. Роман Карпова — откровенная агитка в духе «красного Пинкертона»: капиталисты отличаются телесным уродством и не переставая курят сигары, у рабочих непременно «заскорузлые руки» (с точностью до «заскорузлых лап»), молодые женщины, даже пролетарки, обязательно «порхают» и «щебечут», гениальный изобретатель «лучей смерти» профессор Монгомери, который стирает с лица земли население целого рабочего города вместе с собственной дочерью и ее возлюбленным-революционером

— гениален, аморален и чудаковат и т. п. Среди этих ходульных описаний останавливает на себе внимание лишь 24-я глава, где «лучи смерти» в конце концов начинают действовать, да портрет Л. Д. Троцкого в виде вождя восставших американских рабочих: «Небольшая черная бородка оттеняла матовую бледность его впалых щек; черные, глубоко-впавшие глаза горели лихорадочным возбуждением».

Сложно не заметить, однако, весьма необычный для фантастики этого рода и эпохи прием, состоящий в полном обмане читательских ожиданий. От такого романа читатель вправе был ожидать долгой и запутанной борьбы капиталистов и пролетариев за обладание аппаратом «лучей смерти», грандиозных картин всеамериканского восстания трудящихся, панического бегства эксплуататоров, триумфа революции и слияния любовников (профессорской дочки Долли и рабочего Тома Грея) на фоне развевающихся алых знамен. Но ничего подобного в романе нет и в помине. Долли и Том гибнут, причем «за кадром»; победа революции оборачивается жестокой расправой капиталистов над взбунтовавшимся городом; наконец, свой финальный монолог о пришествии «строителей нового мира» явно тронувшийся умом профессор Монгомери произносит в палате «желтого дома». Благополучно спасается лишь ловкий и предприимчивый «сознательный» таксист Бен Смок: его уютная, почти мещанская квартирка, хорошенькая жена и относительно сытное существование противопоставлены в романе пафосу революцинной героики и аскетическому быту Грея. Похоже, здесь много повидавший на своем веку писатель невольно проговорился, выдав рецепт выживания.

М. Фоменко