Лучшая на свете прогулка. Пешком по Парижу
Шрифт:
– Это все?
– Еще одна дама собиралась подойти, – ответила с сильным акцентом жительницы южных штатов одна из женщин. Она обернулась к дверям. – Но, видимо, она передумала.
Шесть из предполагавшихся пятидесяти. Слух об усыпляющей прогулке с Эндрю уже явно распространился.
– Тогда, пожалуй, начнем…
Я представился, затем начал, перекрикивая шум машин:
– Мы стоим на бульваре Монпарнас…
Не прошло и минуты, как я стал испытывать что-то вроде сочувствия Эндрю. Уличные углы – совсем не место выдавать информацию, разве что указать дорогу до ближайшего метро. И если вы не обладаете специально
Была еще одна проблема, которую я в полной мере осознал накануне вечером, когда опробовал намеченный мной маршрут. В восточной части бульвара Монпарнас, где проходили занятия семинара, напрочь отсутствовали какие-либо литературные достопримечательности. Никто, интересный с художественной точки зрения, здесь не жил, не умер и не ночевал. Вот почему Эндрю начал свою экскурсию перед Les Deux Magots . Там ему, по крайней мере, было что рассказать.
Всего каких-то пятьсот метров, и там – Люксембургский сад, Одеон, целый кладезь любопытнейших и важных мест. Загвоздка в том, как их преодолеть. Что бы в этой ситуации сделал Хемингуэй? Я принял рискованное решение и указал в сторону улицы Вожирар.
– Нам надо немного пройти.
– Далеко? – поинтересовалась девушка с усталым видом.
– Да всего ничего, – соврал я. Чтобы выиграть время, я спросил: – А вы откуда?
Рассказ об Омахе занял два квартала, но на подходе к третьему – а это лишь полдороги до сада – она иссякла.
И тут вмешалось провидение и спасло мою жизнь. Мы случайно остановились у антикварной лавки.
– Вот это да! – воскликнул я, уставясь на витрину. – Вы только посмотрите!
Тонкая металлическая трубка, богато украшенная эмалью, была эффектно выставлена на первый план как явная жемчужина в коллекции магазина.
– Опиумная трубка! – произнес я, скорее, самому себе. – Знаете ли вы, какая это редкость? Они почти не встречаются в продаже. Любопытно, сколько за нее просят…
Если не считать алкоголя, ни один наркотик не оказал на европейское искусство такого мощного влияния, как опиум. Альфред де Мюссе курил его. Лорд Байрон принимал в виде лауданума, растворенного в алкоголе. Химические очищенные формулы вроде морфина и героина давали еще более острые ощущения, но художники и мыслители предпочитали наркотик в первоначальном виде. Он позволял им проводить целые вечера в грезах о мире, обращенном в чистейший образец пластической формы. Для культуры, породившей виньетки ар-нуво, кувшинки Моне и Дебюсси с его музыкой фонтанов, облаков и моря, это был идеальный наркотик – органический, сильный и якобы безвредный.
Любое тайное наслаждение обрастает разного рода атрибутами, которые для иных энтузиастов не менее важны, чем сам процесс. Подобно гольфистам с клюшками Бобби Джонса [35] и членством в клубах Пеббл-Бич и Сент-Эндрюс, некоторые опиоманы были не столько поглощены собственно действием наркотика, сколько тем, чтобы заполучить самую богато украшенную трубку, правильную лампу для разогревания опиума, булавки, чтобы держать его над пламенем, ну и, конечно же, сам опиум только лучшего качества.
Юньнаньский опиум пользовался большим успехом, чем более грубый варанасский English Mud , который англичане выращивали в Индии и сбывали китайцам.
– Опиум,
Тишина за моей спиной заставила меня обернуться. Мои подопечные стояли тесной группкой и неотрывно глядели на трубку.
– О, простите, – сказал я. – Нам не стоит задерживаться.
– Нет-нет, – запротестовала одна из дам. – Это интересно, продолжайте.
– Об… опиуме?
– Да.
Как объяснить значение опиума в жизни французов? Ведь это вопрос разницы восприятия и предпочтений. Англичане любят солнце, французы выбирают тень. Опиум не будоражит и не погружает в сладостный трепет; скорее, он дает ключ от области между ощущениями… к состоянию, которое ближе всего к самой французской из всех идей: к le zone …
– Не пойму, как его курят, – произнес бородатый мужчина, всматриваясь в витрину. – У трубки же нет чашки.
И я поведал о том, как брали опиум, скатывали в шарик размером с горошину, грели над огнем, пока он не начинал пузыриться, а затем вставляли в крошечное круглое отверстие, превращаясь в несколько затяжек волшебного дыма, что порождал сновидения и грезы.
– А скажите, – спросила самая робкая из женщин, – у них что, правда были… – она запнулась, – …опиумные притоны?
– Конечно. И сейчас есть. Французы называют их fumeries . И некоторые из них довольно шикарные.
Они почти прильнули к стеклу.
– Видите ли… – продолжил я.
И хотя я теперь говорил чуть ли не шепотом, они прекрасно меня слышали. И снова я убедился, насколько верна старая добрая истина: неважно, как громко вы говорите, важно, что вы можете рассказать.
– … опиум притупляет чувство времени. Кокто говорил, что ощущение такое, будто сходишь с поезда существования. Но для полного эффекта нужно три-четыре трубки. А для этого необходимо…
– Место, где можно лечь, – сказал бородатый мужчина.
– Именно!
Мы все дружно кивнули – уже больше не гид и его группа.
Сообщники.Спустя два дня я переходил улицу Вожирар перед зданием Сената, и тут на пороге почты появился продавец книг из магазина напротив нашего дома. Он уставился на что-то за моей спиной и изумленно произнес:
– А это что еще значит?
Ко мне, лавируя между машинами, приближались люди, записавшиеся на мою вторую экскурсию – все двадцать семь участников.
Я пожал плечами.
– Mes admirateurs . [36]
– Merde alors ! [37] – уважительно присвистнул он.
Когда все подошли, я сказал:
– А теперь взгляните на ограду рядом с главным входом в Люксембургский сад. Филипп Супо писал, что в 30-е годы это было место, где собирались в поисках случайных знакомств садомазохисты.
Хемингуэй, пожалуй, меня бы не одобрил, но я точно знал, что Генри Миллер был бы не против.