Лучшая на свете прогулка. Пешком по Парижу
Шрифт:
Но в Париже я смотрю вниз.
(“Вот и правильно, – заметит циник, – учитывая, во что ты можешь вляпаться”. Это неверно. Хотя число собак в Париже не уменьшилось, количество оставляемых на тротуарах какашек явно убавилось. Город отказался от службы, известной под названием le motocrotte , которая отправляла молодых людей на мотоциклах на улицы, снабдив их пылесосами, которые подчищали самые неопровержимые улики. Теперь можно даже встретить владельцев собак, которые соскребают экскременты в пластиковые пакетики – каких-то десять лет назад представить это было так же сложно, как француза, заказывающего в кафе кока-колу.)
Нет, парижане смотрят под ноги, потому что там – история города. Хотя большие улицы и бульвары устилает асфальт, под ним вы обнаружите настоящий булыжник: крупный и грубо обтесанный на старых улицах, помельче и лучше подогнанный на новых. В конце xix века был период, когда экономии ради улицы мостили досками, выструганными под размер кирпича – эдакий черновой вариант современного паркета. Но в 1910 году Сена вышла из берегов, наводнила улицы, доски раздулись, и прибрежные дороги превратились
Но студенты проиллюстрировали старую истину. Если, как утверждали flâneurs , прогулка по Парижу – искусство, то сам город – это холст, на котором они его создают. А раз уж Париж – довольно древний город, то и холст уже не чист. Художники пишут поверх своих прежних работ (и не только своих), подобно тому, как средневековые ученые соскабливали тексты с пергамента, чтобы заново его использовать. На таком палимпсесте, сколько бы раз его ни использовали, всегда слабо проступают более ранние письмена. И мы, гуляющие по Парижу, каждым своим шагом выписываем новую историю. Город, который мы оставляем позади себя, уже всегда теперь будет немного другим.
20. В поисках Матисса
Как странно освещены крытые аркады, которыми изобилует Париж. Они выстроены вблизи больших бульваров и несколько тревожно зовутся пассажами, как будто никому не дозволено хоть на мгновение задержаться в этих коридорах, лишенных солнечного света. Тусклое свечение, как будто пропущенное через толщу воды, с родни бледному сиянию ноги, оголенной под приподнятой юбкой.
Луи Арагон
“Парижский крестьянин”
У нас не много знакомых миллионеров, но Тим как раз один из них. Веселый и легкий австралиец, у которого хватило ума, обнаружив в 1960-х заброшенный отель на дальних северных берегах Нового Южного Уэльса, сообразить, что, подкрасив и слегка подправив тамошние бунгало, их легко превратить в идеальные летние домики. Проблем с покупателями тоже не случилось. Жителей Сиднея и Брисбена привлекали эти края. Кому-то нравился климат и близость океана, откуда в бухту по дороге на север заплывали киты. Других манили плантации травки, которую выращивали на соседних землях. За десять лет Тим обзавелся тремя офисами, продающими и сдающими в аренду недвижимость, и смог позволить себе все свободное время колесить по миру.
Однажды в субботу – последнюю в его нынешнее посещение Парижа – мы завтракали на террасе.
– Я подумываю, – сказал он, – что бы такое привезти жене.
Я обмакнул край булочки с шоколадом в кофе и задумался о том, какого рода подарок могла бы хотеть жена миллионера из того, чего у нее еще не было.
– Платок Hermès ? Сумку Chanel ?
– Уже есть, – ответил он, подтвердив мои подозрения.
Мы еще немного подумали, пока я заново наполнил наши чашки и полюбовался бликами утреннего солнца на парижских крышах.
– Она вообще-то интересуется живописью.
– Вокруг полно хороших магазинчиков с альбомами по искусству, – сказал я. – А можем зайти в тот при музее Орсэ. Он большой.
Он задумчиво кивнул. Затем произнес:
– Послушай, а вот можно купить Матисса?
Есть более приятные возможности провести теплую парижскую субботу, чем бродить от галереи к галерее в поисках рисунков и литографий Анри Матисса. Однако ни одна из них как-то сразу в голову не пришла.
Для затравки мы отправились в аркады, или пассажи, которые, начинаясь за Лувром, криво выводят вас почти к подножию холма Монмартр.
Пассажи Веро-Дода, Вивьен, Панорама, Жуффруа и Вердо появились в первой половине xix века, и им всем присущ некий покой старины. Луи Арагон называл их человеческими аквариумами. Я бы скорее сказал “виварии” – стеклянные вольеры, за которыми вялые ящерицы и лягушки отдыхают на лоне декоративной природы, не испытывая нужды как-то напрягаться, вполне удовлетворенные процессом разглядывания и тем, что разглядывают их.
Изящные чугунные колонны поддерживают стеклянные крыши, сквозь которые льется приглушенный золотистый свет. Он способствует замедлению темпа, неторопливому движению, отличающему истинного flâneur . Под ногами – мраморные полы, старинные, местами неровные, им в тон – маленькие лавочки на любой вкус: с редкими книгами, старыми открытками и марками, афишами фильмов, куклами; кафе, pâtisseries [47] и здесь и там небольшие малозаметные отели. В одном из таких родители Луиса Бунюэля провели медовый месяц. И сам режиссер, когда переехал в Париж, вычислил его и провел там ночь, в той самой кровати, где был зачат. Причудливая идея, но вполне в духе человека, снявшего “Андалузского пса”. В слегка загипнотизированном освещением сознании начинают роиться разные фантазии. Посетил ли он тогда расположенный неподалеку музей Гревен, парижский аналог “Мадам Тюссо”? Восковые скульптуры Арнольда Шварценеггера, Мэрилин Монро и французских знаменитостей вроде Джонни Холлидея соседствуют с изображениями Наполеона времен египетского похода, стоящего в задумчивости у палатки, и семьи Людовика XVI в ожидании казни. Подтолкнули бы они его к идее “Преступной жизни Арчибальдо де ла Круса”, где герой воспламеняется страстью к манекену в витрине магазина
Что до нашей с Тимом цели, в passages всегда немало торговцев, предлагающих картины и эстампы по сносным ценам.
Почти сразу мы натолкнулись на нашего первого Матисса. Рисунок женской головы, сделанный пером и чернилами, был выставлен среди дюжины посредственных набросков и акварелей в витрине галереи, рядом с аукционными комнатами, известными как Hôtel Drouot . Несмотря на четкую подпись, я все же не был уверен, что он подлинный. Галерея оказалась закрытой, и леди сидела взаперти за железными решетками витрины.
Я набрал на мобильном номер, указанный для звонков вне расписания.
Владелец был явно не рад. В трубке слышались голоса, вроде даже стук тарелок и звон бокалов. Что там – поздний завтрак или ранний обед?
– Мы закрыты всю неделю, – ответил он. – Ваш друг не может зайти на следующей?
– Он уезжает в Австралию в понедельник.
– Даже не знаю… Я сейчас в Бургундии…
– Он серьезный покупатель, – раззадоривал его я. – И он ищет конкретно Матисса.
Из трубки донеслись выкрики “Все за стол!” – призыв, против которого ни один француз устоять не способен. Если дилер и колебался, это разрешило его сомнения.
– Нет, правда, я не могу, – сказал он. – Мне надо идти. Приходите, когда мы откроемся.
И отключился.
Тим выглядел расстроенным.
– Милый способ вести бизнес. У нас бы такое не сработало.
– Мы найдем полно других, – пообещал я.
Но не нашли – по крайней мере сразу. Отчасти это была наша ошибка. Уж очень много боковых ходов вело в любопытные impasses [48] , и мы часто останавливались, чтобы изучить, чем там торгуют. В лавке с открытками я нашел портрет афро-американской танцовщицы Жозефины Бейкер, почти обнаженной, если не считать юбки из бархатных бананов, сшитой для нее Полем Пуаре. Еще пара дверей, и владелец крошечного североафриканского кафе предложил нам кофе с миндальным пирожным. Стоило зажмуриться, и мы будто очутились на марокканском базаре…
Наши поиски завершились опять-таки на Левом берегу, в маленькой галерее совсем рядом с Сеной. В отличие от многих других она была открыта, и владелец был только рад совершить сделку.
– Матисс? Разумеется! – сообщил он. – Прошу вас, садитесь! Кофе? Травяной чай? Бокал вина?
Притащили кресла. Установили мольберт. Величавая помощница начала выносить из задней комнаты большие плоские ящики. Надев белые перчатки, она поместила гравюру на мольберт.
Женщина с обнаженной грудью, в прозрачных шелковых pantalons [49] возлежала на ковре с причудливым узором, совершенно равнодушная к собственной красоте. Она была odalisque [50] , наложницей в гареме, изнеженной пленницей какого-нибудь состоятельного североафриканца. Безмятежное мечтательное лицо, миндалевидные глаза, выбившиеся пряди волос – это мог быть только Матисс.
– А вот это, – Тим перебирал негустой запас австралийских эпитетов, обозначающих восхищение, и остановился на предельном выражении исключительного восторга, – в самый раз.
– Пикассо говорил, – отметил владелец галереи, – что, когда Матисс умер, его одалиски стали его завещанием нам. Вы знаете, Пикассо никогда не бывал в Северной Африке – даже Европы не покидал, – но считал, что и не надо: он мог увидеть ее глазами Матисса.
Ничто так хорошо не продает картину, как немного рекламы от Пикассо. Тим достал кредитку, какую мне раньше довелось видеть лишь однажды. Мой друг, актер Дон Дэвис, которому повезло получить постоянную роль в большом телесериале “Звездные врата”, отвел меня как-то на обед к Fouquet на Елисейских Полях. Персонал, и так сильно впечатленный появлением знаменитости, чуть ли на колени не встал, узрев кредитку.
– Зеленую я видел, – сказал я Дону. – Золотую тоже. Видывал и серую платиновую. И только раз в жизни – черную “центурион”. Но вот такую – впервые.
– Плутониевая, – довольно усмехнулся он. – Безлимитная.
Он запрокинул голову и красноречиво посмотрел на потолок – жест подразумевал всю дорогостоящую недвижимость этажами выше:
– Я мог бы купить все здание целиком.
Владелец галереи принял карту Тима и, к своей чести, даже бровью не повел. После трансакции, сделавшей Тима беднее примерно на небольшой автомобиль, мы ушли, оставив odalisque для упаковки и доставки.
– Это было забавно, – сказал Тим. – Пойдем-ка теперь пообедаем.21. Рыбная история
Пиво оказалось очень холодным, и пить его было необыкновенно приятно. Картофельный салат был хорошо приготовлен и приправлен уксусом и красным перцем, а оливковое масло было превосходным. Я посыпал салат черным перцем и обмакнул хлеб в оливковое масло. После первого жадного глотка пива я стал есть и пить не торопясь. Когда с салатом было покончено, я заказал еще порцию, а также cervelas – большую толстую сосиску, разрезанную вдоль на две части и политую особым горчичным соусом. Я собрал хлебом все масло и весь соус и медленно потягивал пиво, но оно уже не было таким холодным, и тогда, допив его, я заказал поллитровую кружку и смотрел, как она наполнялась.
Эрнест Хемингуэй
об обеде в Brasserie Lipp
[51]
На обед мы отправились в Brasserie Lipp . Всякий, оказавшийся в Париже, должен непременно побывать в Lipp. Brasserie означает “пивная”: раньше пиво варили в подвале узкого здания всего в паре сотен метров от церкви Сен-Жермен-де-Пре. Кое-что сохранилось еще с тех времен. Полы по-прежнему деревянные, в декоре много зеркал и латунных деталей xix века, в меню – основательная плотная еда. Самое популярное пиво здесь то, что варят на месте. В межвоенные годы в Lipp слетались художники, привлеченные скорее хорошей дешевой едой, чем атмосферой. Завсегдатаем был и Хемингуэй. Ему особенно нравились вареные сосиски cervelas , подававшиеся на подушке из холодного нарезанного картофеля с оливковым маслом.
У каждого известного ресторана есть свое особое место – стол, за которым удобно наблюдать и самому быть на виду. У Lipp это застекленная терраса по обе стороны от входа, своего рода витрина, зарезервированная за кинозвездами и лауреатами Гонкуровской премии. Нас с Тимом сослали в заднюю часть, чему мы только обрадовались, поскольку гул голосов, отражаясь от земли, становился столь громким, что разговаривать было практически невозможно.
С мыслями о Хемингуэе я заказал его любимое блюдо: cervelas с картофельным салатом в компании с demi – половинкой – домашнего пива, которое приносили в полулитровом бокале на крепкой ножке.