Лучше умереть!

де Монтепен Ксавье

— Забудем об этом, — сказал Овид.

Дижонец поднялся к себе в номер, улегся в постель и тут же заснул безмятежным сном. Он был доволен прошедшим днем.

Возвращаясь в мансарду, которую он снимал в доме по соседству с мэрией, молодой человек никак не мог поверить, что все произошедшее — не сон. Нет у него больше долгов и неприятностей, нет больше у кредиторов компрометирующих его документов. Одно лишь показалось ему странным и вызвало некоторое беспокойство: почему незнакомец, имени которого он так и не узнал, не отдал ему векселя?

На

следующий день Дюшмэн ранним утром пробрался в архив и отыскал регистр за 1861 год. Не найдя там нужной записи, взялся за следующий.

— Или я совсем ничего не понимаю, или именно это мне и нужно, — произнес он, разглядывая подколотый к одной из страниц регистра листок. И пробормотал, читая его:

— Фреми… Жанна Фортье… Люси… Да, это то, что нужно. И искать-то толком не пришлось. И зачем тратить время попусту, переписывая? Отдам оригинал.

Даже не дочитав до конца, он отколол листок, сложил его и сунул в карман. Потом убрал на место регистр, отнес ключ от архива в привратницкую и вернулся в свой кабинет.

Пока Дюшмэн таким образом делал то, что, по его же словам, «не положено», Овид Соливо вышел из гостиницы и неспешно двинулся по улице Гранд, внимательно читая вывески только что открывшихся лавок. Пройдя сотню шагов, он оказался перед магазином модистки. В дверях стояла девушка.

— Барышня, — спросил он, — здесь живет госпожа Дельон?

— Да, сударь, это моя мама.

— Могу я сейчас поговорить с ней?

— Конечно, заходите.

Овид шагнул в лавку. Дверь в задней части помещения отворилась, и появилась госпожа Дельон — приличного вида женщина лет пятидесяти.

— Это вы спрашивали меня? — спросила она.

— Да. Я хотел бы поговорить с вами наедине.

Мать кивнула дочери, и та тут же ушла. Овид без всяких околичностей приступил к делу.

— У вас тут в свое время работала продавщицей некая Аманда Регами.

— Да, сударь; к сожалению, эта девушка оказалась приятной только на вид.

— Увы, внешность нередко бывает обманчива! Аманда Регами обворовала вас, не так ли?

— Украла на тысячу франков кружев.

— И взяла на себя обязательство вернуть вам эти деньги?

— Да, но до сих пор не вернула. Однако я в отличие от нее умею держать свое слово. Я обещала подождать год. Когда назначенный мною срок истечет, а этот день уже не за горами, я подам жалобу прокурору республики, и ее арестуют. Мне известно, что она сейчас в Париже, работает у известной портнихи. Эта девушка хитра и опасна. Она тут еще погубила одного славного парня — из-за нее он принялся подделывать подписи на векселях.

— Вы, наверное, имеете в виду господина Дюшмэна?

— Да, сударь.

— Тогда позвольте заметить: вас ввели в заблуждение. Господин Дюшмэн никаких подписей не подделывал. Это всего лишь лживые слухи, и распускал их один недовольный кредитор; в настоящий момент ему уже не на что жаловаться. Но речь сейчас не о господине Дюшмэне, а об Аманде Регами. Она ведь письменно созналась в совершенной краже?

—

Да, сударь, в противном случае я бы сразу же обратилась в полицию. А благодаря документу она у меня в руках. Но почему вас все это интересует?

— Для меня это очень важно. Я намерен выкупить у вас документ.

— Вы пришли заплатить мне ту тысячу франков, что задолжала Аманда?

— Совершенно верно. Причем с процентами, что набежали за год! Проценты составят пятьдесят франков. Значит, я должен отдать вам тысячу пятьдесят.

Овид достал из бумажника тысячу франков одной купюрой, добавил к ним две монеты достоинством в луидор и одну десятифранковую и, выложил все это на прилавок, произнес:

— Будьте любезны, напишите расписочку и отдайте мне письменное признание госпожи Аманды.

— Сейчас, сударь.

Госпожа Дельон написала расписку, пошла в свою комнату и из платяного шкафа достала признание своей бывшей продавщицы; выглядело оно следующим образом:

« Я признаюсь в том, что украла у госпожи Дельон, вдовы, два рулона кружев стоимостью по пятьсот франков каждый, продала их, а деньги истратила; обязуюсь в течение года выплатить сумму в размере тысячи франков и соответствующие проценты, в противном случае понесу наказание в положенном по закону порядке; я очень признательна госпоже Дельон за то, что она тотчас же не сдала меня в руки правосудия, хотя имела на это право».

Далее следовали дата и подпись. Овид вложил документ в бумажник, где уже хранились векселя Дюшмэна, попрощался с госпожой Дельон, вернулся в гостиницу «Аист» и приказал ровно в одиннадцать подать хороший обед на две персоны.

Часы как раз принялись отбивать одиннадцать, когда к Овиду в маленькой гостиной, где они накануне обедали, присоединился служащий мэрии.

— Ну что? — спросил дижонец.

— Я принес то, что вы просили. Вот оригинал заявления, написанного госпожой Фреми, ее подпись заверил мой дядюшка, будучи в те времена мэром, и скрепил печатью.

Овид с интересом быстро взял у него из рук бумагу.

« Я, Матюрина Фреми, кормилица из Жуаньи, округ Иона, подтверждаю, что отданный мне на воспитание 12 апреля 1861 года ребенок женского пола оказался затем полностью у меня на содержании, ибо его мать, Жанна Фортье, была арестована и приговорена к пожизненному заключению за совершенные ею преступления, о чем я заявила мэру Жуаньи, господину Раулю Дюшмэну, и с его разрешения 6 апреля 1862 года поместила указанную девочку в парижский приют, в связи с чем привожу далее подробный перечень находившихся при ребенке вещей, могущих впоследствии оказаться полезными для установления личности ребенка в том случае, если мать или какое-нибудь иное лицо обратится к властям с требованием вернуть младенца; аналогичный перечень внесен в соответствующий регистр в приюте.