Лучшее от McSweeney's, том 1
Шрифт:
— Рыбу? — спросила я.
Остаток пути мы проехали молча.
— Ну что, как все прошло, дамы? — спросил отец вечером.
Мама ничего не ответила.
— Ты сходила с ней? — обратился он ко мне.
— Угу, — сказала я.
— Значит, результаты будут через несколько дней, так? — уточнил он, приобняв маму.
Она отвела взгляд.
— Так, — подтвердила я.
Она странно на меня посмотрела, но ничего не сказала.
Я просила их не провожать меня, но в воскресенье вечером они оба
— Позвони, когда получишь вести из больницы, хорошо? — сказала я.
— Хорошо, — откликнулась она.
Я хотела спросить ее про рыбку в туалете: правда ли она ее видела. И удрала ли она сама тем же самым путем, что и рыбка? Но у меня никак не выходило заговорить об этом. И темы подходящей не подворачивалось.
У входа в терминал мы попрощались. Мои объятия были неуклюжи. Я похлопала родителей по спине, как младенцев, которым надо срыгнуть.
Я велела им отправляться домой, но знала, что они останутся в аэропорту, пока самолет не взлетит. Они всегда так делали. По-моему, маме нравилось там задерживаться, на случай, если самолет упадет сразу после взлета. Тогда она помчится на взлетную полосу, сквозь пламя и взрывы, чтобы вытащить из обломков свое дитя.
А может, им просто нравилось в аэропорту. Там свой, особый запах.
Мне досталось место у окошка. Я затолкала свою сумку под переднее сиденье. Рядом со мной уселся толстый краснолицый мужчина в деловом костюме.
Я размышляла о том, осознавала ли мама, что я для нее сделала. Я стала ее соучастницей. Хотя в тот момент я думала иначе, точнее вообще не думала, просто назвали мое имя, и я вошла. Автоматическое послушание девочки-отличницы. Вошла туда, где были слепящие лампы, хлопковые халаты и люди, которые разминают твою грудь, как глину. Я почувствовала себя благородной и прекрасной. Как будто шла вместо нее на гильотину. Как Сидней Картон в диккенсовской «Повести о двух городах».
Очутившись дома, я позвонила Петру.
— Я вернулась, — сказала я.
— Давай я зайду, — предложил он, — приготовлю тебе завтрак.
— Сейчас вечер, полвосьмого.
— А я только что проснулся, — сказал он.
Моя квартирка казалась слишком маленькой, и в ней пахло затхлостью. Меня не было всего три дня, но казалось, что дольше. Пришел Пётр и принес яйца, молоко и свою собственную лопаточку; он знал, что на моей кухне приспособлений хватит разве что на приготовление бутербродов.
Он как будто вырос со времени нашей последней встречи, вырос и оброс. Я разглядывала волоски на тыльной стороне его ладоней и волосы, лезущие из-под ворота футболки.
Он занимал слишком много места. Когда он разговаривал, его нос и руки будто наскакивали на меня, огромные и искаженные, как будто я глядела на него сквозь фотообъектив «рыбий глаз». Он приблизился, чтобы поцеловать меня, и я видела, как его глаза делаются все больше и больше, расплываются, выходя из фокуса, и превращаются в один большой глаз над переносицей.
Я
— Какие блинчики ты хочешь? На что они должны быть похожи? — спросил он.
— На блинчики, — сказала я.
Он разбил два яйца одной рукой и процедил желтки сквозь пальцы.
— Я могу испечь их в форме снеговиков, — похвастался он, — или кроликов, или цветов.
Он смешивал тесто в миске, мука просыпалась через край, орошая столы и пол. «Потом придется убираться», — подумала я.
— Лучше круглые, — сказала я.
В сковородке пузырилось и скворчало масло. Была ли эта сковородка моей? Нет, скорее всего, он и ее принес с собой — огромная тяжелая сковорода с ручкой, такой запросто можно убить.
Он вылил на сковородку тесто, оно получилось густым, бледно-желтого оттенка, и шипение масла ненадолго утихло. Я заглянула в посудину. Там образовались две больших комковатых возвышенности, друг рядом с другом, они шевелились изнутри, как живые, темнея по краям.
Он перевернул блинчики, и я увидела хрустящую нижнюю сторону с рисунком как на поверхности луны; он прижал их лопаточкой ко дну, разгладил, чтобы стали плоскими, а масло снова стало плеваться и шипеть.
Запахло горелым.
— Знаешь, я что-то не очень голодна, — сказала я.
— Но я принес кленовый сироп, — возразил он. — По-моему, из самого Вермонта.
Содержимое сковородки начало дымиться. Я оттолкнула Петра в сторону, сняла сковородку с плиты и отправила ее в раковину. Она оказалась очень тяжелой; ко дну присохли два обугленных кружочка.
— У нас и без блинчиков найдется чем полакомиться, — сказал он, протягивая бутылку с сиропом. С этикетки мне улыбалась тетушка Джемайма. Только выглядела она как-то иначе. Видимо, производители обновили ее облик: новая прическа, новый наряд. А вот улыбка прежняя.
— С сиропом можно много чего сделать, — сказал он. — Это очень романтическая добавка к блюдам.
Он подступил ближе, потянулся и увернул мощность галогеновой лампы. В полумраке его лицо казалось еще более искаженным.
— Что? — сказала я. — Где это ты нахватался таких дурацких идей?
— Вычитал где-то.
— Прости, я сегодня не очень-то склонна к общению, — сказала я. — Питер, — сказала я.
— Да ладно тебе.
Внезапно я остро заскучала по родителям.
— Ты такой бесчувственный! — заявила я. — Проваливай.
— Эй, я очень даже чувствительный! Я сам мистер Чувствительность! Я подаю нищим милостыню. А от «Канона» Пахельбеля рыдаю как младенец.
— Как кто?!
— Почему ты на меня орешь? — спросил он.
— Смотри, чтобы дверь не дала тебе по заднице, когда будешь уходить, — предупредила я. Я думала, что выразилась хлестко и саркастично, но он понял меня буквально и закрыл за собой дверь со всеми предосторожностями.
Позже позвонила сестра.
— Ну, как они? — спросила она.