Лучший исторический детектив – 2
Шрифт:
Гасла его родовая звезда, которая всегда помогала ему раньше выбираться из любых аховых ситуаций. Слабли и рвались родственные связи, те незримые, но так необходимые человеку нити, связывающие его родством не только с родными людьми по крови, но и родной землёй, зовущейся святым словом — Родина.
Поблекли, поистёрлись во времени когда-то такие родные лица, как на старой любительской фотографии — вроде бы фигуры людей, лица их на пожелтевшем снимке остались, а поди разбери по прошествии стольких лет, кто есть кто? Мало радости приносят такие фотографии, на которых и через увеличительное стекло видны одни только очертания. Раздражают они глаза. Очертания радости — радость уходящая, умирающая. Уходит она не сразу, исподволь, тихими мелкими шажочками, как вор в ночи, никогда не прощаясь… Но после своего полного забвения — никогда не возвращающаяся в опустевшую душу, ставшую без радости постылой, равнодушной и для всех чужой.
ЕСЛИ СЧАСТЬЕ ДОЛГО НЕ НАСТУПАЕТ, НАСТУПИ
«У каждой части тела свой идеал счастья».
Радость из жизни Лаврищева уходила незаметно — по-английски, не прощаясь. И постепенно не только сама радость ушла, но даже её ощущение, ожидание радости. Ну, нет радости, думал он, так что же? Миллионы людей живут и без неё. И думают, что хорошо живут, коль хорошо устраиваются, точнее встраиваются в те чёртовы правила, по которым, — кто богато, кто бедно, кто вообще кое-как, «от ходки к ходке», но опять же безрадостно, — существует и бесследно для этого суетливого мира, где все заняты только своими бедами и бедками, наплевав на своих ближних и дальних, уходят в мир иной.
Кто придумал, думал Игорь Ильич, такие безрадостные, гнусные правила? Почему любое общество делится на две части: тех, кто сидит; и тех, кто сажает. Ведь ни у тех, ни у других от своего, так сказать «призвания», нет никакой радости. И быть не может. Вот он за свою жизнь расследовал не менее двух сотен дел самого разного калибра. И не менее двух сотен «фигурантов этих уголовных дел» посадил в тюрьму. Принесло ли ему это хоть малую толику радости? Той самой радости, которая жила в детстве в совсем юной и наивной душе Игоря? Да нет, разумеется, нет! Тогда, кто убил ту благословенную радость, которая делает жизнь человека светлее, чище, счастливее? Правила? Рутина? Серая пелена однообразных, безрадостно похожих один на другой будней? Но ведь эти «будни» и составляют жизнь человека. Их череда. И чем безрадостнее эта череда, тем, выходит, проще жить. Жить, что это, собственно, такое? Это привычно ходить на работу, получать заработанную (или не заработанную, но всё равно получать) плату, послаще есть, помягче спать, поменьше болеть, не нервничать, не нарушать установленные законом правила и нормы поведения. Но главное — побольше врать и себе и окружающим, что всё у тебя «о, кей» и жизнь, несмотря ни на что, удалась. Ни о какой «радости» в законах, принятых думами всех рангов и калибров, нет и упоминания. Какая ещё радость? Живи по правилам. Таковы правила.
Но ведь это мы сами придумали их, возвели в ранг законов — не нравственных, не законов души, а как бы даже выше их — государственных законодательных актов. Закон, полагал Лаврищев, это зеркало жизни. И нечего на зеркало пенять, коли рожа крива…
Живут же звери без радости… Кто сильнее, тот и схапал кусок пожирнее. Большому куску и наш рот радуется. Но это, думал Игорь Ильич, не та радость. Это праздник живота. А что для души? Что его жизнь без радости? Работаешь без радости, делаешь детей без радости, живёшь без радости и умираешь, так и не поняв: а зачем приходил-то на свет Божий? С какой радости и для какой радости?
Вот он, следователь Лаврищев, жил вроде бы по правилам. По крайней мере, старался так жить, не переступая за черту законности, черту некоей «нравственной оседлости», что ли… Распутывал уголовные узлы и сажал. Да, сажал. Но сажал тех, кто — опять же по правилам! — кто (по ним же) и должен сидеть в тюрьме. Вроде бы правильно поступал. Можно сказать, по совести. Но от этой «правильности» радостнее на душе Лаврищева как-то не становилось…
Так кто придумал эти «неправильные правила»? Никак сам сатана, падший ангел, который когда-то сам познал эти радости, а затем лукаво подменил их искусной подделкой. Самый большой и жестокий обман человечества! Да что там человечества — то обман самой Жизни, когда подделку, суррогат, пиратскую копию, муть зелёную возносят до небес, и ненастоящие профессора с купленными высокими званиями и должностями так сладко и на все голоса поют подделкам оды и панегирики. Всё подделывают в этом мире, слетевшем с катушек! Всё подделывают здесь, и пытаются подделать то, что подделать всё-таки, слава Богу, нельзя: душу свою. Но пытаются подделать. Припудрить её, подкормить стволовыми клетками, омолодить, но не только не очистить от грехов, которые всё копятся, копятся, переполняя ЕГО чашу терпения…Верить, терпеть, прощать и любить… Как это трудно, однако, несмотря на кажущуюся простоту алгоритма радостной жизни. А ведь когда-нибудь, полсе физической смерти, спросят его и о вере, и о терпении, и об умении прощать и любить.
Но это уже никого не страшит. У нынешнего поколения, воспитанного на гаджитах и «стрелялках», исчез, испарился страх перед Небом, как высыхают лужи под июльским зноем. Исчез не только страх перед Страшным Судом, но и перед судом своей совести. Этот «внутренний стыд» исчез как сон, как утренний туман. Исчез, испарился вместе со стыдом внешним. Нет сегодня ни Страха, ни Стыда. Слава подделкам!
И
Многое во второй половине жизни казалось Лаврищеву каким-то ненастоящим, искусственно слепленным. Даже сама жизнь — не настоящей жизнью, а её суррогатом. Имитацией. Искусно сделанной кем-то машиной под названием «симулятор». Он обратился к книгам, ища в них достойный ответ на свои вопросы. У современных авторов, кроме лихо закрученных сюжетов, немыслимых погонь, — «экшена», как говорил его пасынок Юлиан, — и штабелей убитых, которых никому не жалко, прежде всего самому автору, он ответов не нашёл. Где жизнь, братцы? Реальная, настоящая жизнь, которой должен жить с радостью каждый человек, пришедший в этот мир? Этот вопрос он задавал авторам всех времён и народов. И не получал ответа. Книжная жизнь — а он в Москве собрал прекрасную домашнюю библиотеку — тоже была всё той же «виртуальной реальностью» — без цвета и запаха, порой истеричной, со слезами и воплями, но главное, без радости. Без любви к тому, кто этой любви, по твоему разумению, совсем не достоин — бомж, воришка, проститутка, лицемер… Их-то КАК полюбить? Без Любви — нет жизни. Есть иллюзия её, симулятор, но не сама жизнь, которую не заменят ни игры в спасение мира в гаджитах, ни умные мысли, почерпнутые из книг. Если знания умножают скорбь, то какая же от них может быть радость?
Знания сами по себе вещь безрадостная. «Меньше знаешь, крепче спишь!», — любил повторять эту полицейскую банальность его бывший начальник. Спал тот подполковник всегда очень крепко. Даже на работе, в специальной комнатке отдыха, предусмотренной для таких целей за искусно замаскированной дверью в его кабинете. Но тот блаженный сон вряд ли приносил начальнику радость, а уж про окружающих его подчинённых — и нечего говорить. После такого безрадостного сна начальник бывал злее цепной собаки. Но ведь жил же человек без радости! И неплохо, по нашим правильным понятиям (понятиям по правилам, значит) жил. Был на хорошем счету у своего непосредственного начальства, по вертикали власти.
Так что же значит: жить без радости? Жить без радости, понял следователь Лаврищев, это жизнь без любви. А без любви какая жизнь? Мука да и только. Как в дантовом аду. В аду нет места даже этому радостному слову — «Любовь» «Тернистый путь пройдя наполовину, я оказался в сумрачном лесу». Эта фраза великого итальянца («Божественную комедию» Лаврищеву подарили в прокуратуре на его 50-летие) вдруг вобрала в себя все эти грустные мысли, все «вечные вопросы» следователя, которые с того самого юбилейного банкета в дорогом ресторане терзали его душу. «…Я оказался в сумрачном лесу». Значит, и тогда, во времена средневекового Возрождения, всё то, о чём думал Игорь Ильич занимало умы тех людей. И они, триста, пятьсот лет тому назад, искали, но не находили радости в жизни. Какая же радость, оказаться в жизни, как в сумрачном лесу?
Одна только настоящая радость и осталась у Лаврищева. Рад был Лаврищев, что в этом суетном и недобром мире он ещё кому-то нужен. Да нет, не просто «кому-то», а, конечно же, дочери своей любимой — Ирине Игоревне. Потом в его жизни появился внук Максим. И Игорь Ильич стал его считать своей главной и единственной теперь радостью…А о чём ещё мечтать в той половине жизни, когда чувствуешь, что «оказался в сумрачном лесу»? Есть семья: жена, приёмный сын, родная дочь, внук… Пенсия слабовата? Так не в деньгах счастье. Многие бы его коллеги, вышедшие вместе с Лаврищевым на пенсию, могли бы позавидовать Игорю Ильичу. А что такое счастье вообще, думал экс-следователь по особо важным делам. Счастье — это когда тебе завидуют, а нагадить уже не могут. А что к своей «мраморной Галатее, у него давным-давно нет никакого живого чувства (а были ли они вообще?), то уже поздно локоток кусать. Да и раньше его укусить было не просто. Хотя вопрос о разводе с Марией Сигизмундовной он время от времени всё-таки ставил… Перед самим собой.