Лучший исторический детектив – 2
Шрифт:
— Ты, философ, не говори загадками…
— Я утром, как тебе, отец, и обещал, прилетаю из Курска на такси к бабушкиному дому, а там дым коромыслом — полы вскрыты, огород весь в свежих ямах, а какой-то похмельный мужичонка носится с замшевым мешочком, на котором вышит двуглавый орёл, и орёт на всю ивановскую: «Они, суки, нашли этот брюлик! Объегорили нас, сеструха, как последних фраеров, как сраных лохов!» А другой плюгавый мужичонка подвывает ему: «Сейчас бензина по деревне шугану — и на мой «шестёрке» догоним сук подколодных, этого мента с писательницей! Ты, батя,
Не успел Юлиан закончить мысль, как из-за берёзовой рощицы на большак выскочила легковушка, оставляя за собой густой шлейф серой пыли.
— Бегите к лесу, через Маруськин лог! — встрепенулась Зарема. — По лесным тропкам их «Жигулёнок» не пройдёт!
— А ты, Анастасия? — неожиданно перейдя «на ты», тревожно спросил Лаврищев. — Эти уроды на всё способны.
— За меня не беспокойтесь! Сами уходите через яругу, а потом лесом, лесом, вдоль границы с Сумской областью… Они пограничников испугаются, стрелять, по крайней мере, не решаться…
Юлиан уже был в ста метрах от дороги, продираясь к лесу через бурьян, который буйно разросся в Маруськином логу.
— Отец! — крикнул Юлиан, обернувшись. — Это не кино! Это жизнь. Или хочешь, чтобы тебе эти уроды дырок в твоём бренном теле наделали?
Раздрызганная «шестёрка» была уже почти рядом, когда Игорь Ильич, чмокнув на прощанье писательницу, забыв про «Звезду России» и все на свете, ринулся в «пампасы» спасать свою самою большую драгоценность — жизнь.
НИТЬ АРИАДНЫ
Из неоконченных воспоминаний Игоря Ильича Лаврищева
«Как грустно: я нашёл то, что искал, но мне это больше не нужно».
Сухой звук выстрела, тупой удар в затылок, вспышка невыносимой боли, как удар оголённого высоковольтного провода по всему телу… Вот и всё, что осталось в моей простреленной памяти.
… Я с трудом разлепил тяжёлые веки. Где я? Пытаюсь определить своё положение в пространстве и во времени. Ничего не помню. Значит, ничего и не понимаю.
Ощупываю себя, как чужого, незнакомого мне человека. Так, начинаю соображать: голова забинтована, почти до самых бровей. Кромку бинта расплывчато, не в фокусе, но всё-таки видят мои глаза. Значит, со зрением более или менее всё в порядке. А слух? Какая-то звенящая, пугающая тишина вокруг меня. Я сам — на железной кровати, выкрашенной белой краской, которая уже успела пожелтеть от времени. На пододеяльнике — казённый штамп. Рядом ещё такая же койка, аккуратно заправленная, но пустая. С трудом поднимаю глаза: в центре потолка матовый плафон с матовой лампочкой. Стены с вылезающими из них розетками и выключателем — голые, выкрашенные унылой краской цвета детской неожиданности.
Я напрягаю зрение, чуть прижмуривая глаза. Теперь пятно в виде амёбы из школьного учебника я вижу в нормальном фокусе. Это немного успокаивает меня: значит, потеряно ещё не всё.
Но непонятно главное: почему эта нелепая шапка из бинтов надета на мою звенящую голову?
Так, пытаюсь я собрать в голове пазловую картинку. Судя по казённой обстановке, я в какой-то больничке… Захудалом районном лечебном учреждении. Моя голова звенит, будто в неё спрятан набатный колокол, по которому время от времени кто-то назойливо до тошноты ударяет колотушкой, обёрнутой в вязкий для звука мягкий войлок.
…Я поворачиваю голову в сторону окна. Я чувствую боль. Наверное, думаю я, это всё-таки хорошо. А вот ног и рук я не чувствую. И это, думаю я, плохо. Очень плохо.
За окном — день. Я вижу свет — и уже только это хорошо.
…Что-то затарахтело и зазвенело в коридоре, будто кто-то после надоевшего праздника тащил по полу в пункт приёма сумку с пустыми бутылками. Потом скрипнули несмазанные петли двери. Это хорошо, что я слышу звуки жизни, подумал я. Простые звуки самой настоящей жизни этого города. Эти голоса и подголоски живой жизни лишний раз убеждали меня: нет, я не бредил. И я не сбрендил.
— Эй ты, недострелённый! — услышал я над собой весёлый женский голос. — Давай-ка на укол!
Я открыл глаза. Медицинская сестра, — в меру упитанная (что называется, кровь с молоком!) блондинка лет тридцати, в подрезанном выше толстых белых коленок свежем халате, возилась с кронштейном для капельницы. На металлическом столике на растопыренных колёсиках между пузырьков лежали шприцы. Столик со шприцами и лекарствами, как я понял, сестрица прикатила по мою душу.
Я попытался поздороваться, но опять получилось лишь нечленораздельное мычание.
— Жив, курилка… — низким грудным голосом не то спросила, не то констатировала она. — Ты лежи, лежи, дед. Не болтай.
Я моргнул вместо ответа. Это означало — «да». И перевёл взгляд на окно.
— Какой это город? — прочитала она вопрос в моих глазах. — Ничего не помнишь? Ясное дело — амнезия после огнестрела в область головы…
Она заправила шприц лекарством, вздохнула.
— Не бойся, больной, у меня рука лёгкая…
Я с трудом повернулся на бок и бросил виноватый взгляд на медсестру.
— Забыл, куда уколы ставят? — покачала она головой. — Сейчас всё вспомнишь… Может, ещё и пожалеешь, что вспомнишь… Так, не дури! Поворачивайся на живот, увалень!
Я попробовал выполнить команду своего командира, но только горестно вздохнул и покачал головой.
— Не можешь, больной? Ладно…
Положив шприц на поднос, она улыбнулась:
— Как говорила моя бабушка, царство ей небесное, и тяжело нам живётся, а умирать не хочется.
Сестричка, отбросив одеяло, профессионально перебросила моё тело в пространстве так, чтобы моя филейная часть оказалась вверху, в выгодной для неё позиции.
Английский язык с У. С. Моэмом. Театр
Научно-образовательная:
языкознание
рейтинг книги
