Лукиан Самосатский. Сочинения
Шрифт:
10. Итак, что же иное еще остается мне, — если ни того, ни другого, оказывается, говорить не следует, — как только соглашаться, что не имею я сказать ни одного здравого слова. Единственный, быть может, якорь еще лежит у меня сухим: сетовать на старость, на болезни, наконец, на бедность, которая склоняет человека все делать и все сносить, лишь бы он мог избежать ее. В таком случае не окажется, быть может, неуместным и Еврипидову Медею попросить выступить и произнести в мою защиту следующие ямбы, лишь слегка изменив напевность:
Я знаю, сколько зол мне предстоит свершить,Но всех моих решений нищета сильней.А слова Феогнида — даже если и не приведу я их, кто не знает, что он не считал для человека недостойным даже в пучины глубокого моря ввергнуть себя, свергнуть
11. Вот, кажется, и все, на что человек в моем положении мог бы сослаться в свою защиту. Не слишком-то каждый из этих предлогов благовиден. Но ты можешь быть спокоен, дорогой товарищ, так как ни одним из них я не воспользуюсь: ведь "не такой уж голод охватил Аргос, чтобы Киларабис засевать приходилось". И не так мы бедны разумными доводами для защиты, чтобы в беспомощности своей столь жалких искать от обвинения убежищ. Обрати же внимание на то, что глубокое имеется различие, войдешь ли ты в дом какого-нибудь богача наемным человеком, чтобы сделаться рабом и сносить все то, о чем говорит моя книга, или, состоя на службе государственной, будешь делать дело, которое всех касается, в меру сил принимая участие в государственном управлении и за это получая от императора вознаграждение. Исследуй сам, поставь все на свои места и потом посмотри: ты увидишь, говоря словами музыкантов, что две полные гаммы разделяют жизнь двух таких людей, и они похожи друг на друга не более, чем свинец — на серебро, медь — на золото, анемона — на розу, на человека — обезьяна. Конечно, и там и здесь — плата и выполнение чужих приказаний, но по сути дела то и другое звучит совершенно различно. Ведь там рабство явное, и не многим отличаются от рабов купленных или доморощенных те, кто с этою целью входят в жилища богатых; тех же, в чьих руках находятся дела общественные, кто отдает себя на служение городам и целым областям, не подобало бы напрасным подвергать упрекам за то лишь, что плату они получают, и в одну кучу их сваливать с первыми, возводя на них те же унизительные обвинения. Тогда надлежало бы немедленно уничтожить все государственные должности. Тогда оказалось бы, что неправильно поступают и наместники огромных областей, и правители городов, и начальники, которым поручены военные отряды и лагеря, — так как их труды всегда сопровождает плата. Однако не следует, полагаю я, на одном этом основании опрокидывать все и под одну подводить мерку всех получающих плату.
12. В целом я никогда не утверждал, будто все работающие за плату ведут недостойную жизнь, но лишь сожалел о тех, кто, на словах будучи наставниками, на деле оказываются рабами в домах богачей. Совершенно иное, друг мой, занимаю я сейчас положение, поскольку у себя дома я такой же гражданин, как все. В смысле же общественном я вхожу в состав могущественного правительства и выполняю часть общей работы. Посмотри внимательно, и, конечно, ты сам признаешь, что на меня возложены здесь, в Египте, немаловажные правительственные обязанности: я вношу дела в суд и ставлю их к разбирательству в надлежащем порядке, я веду памятную запись решительно всему, что совершается и говорится на суде, я упорядочиваю словопрения тяжущихся сторон, я в самом ясном и точном виде, ручаясь за полнейшую достоверность, записываю решения председательствующего и передаю их в государственный архив для хранения на все времена. Плату же я получаю не от частного человека, а от императора, и плату не малую, а весьма значительную. Да и на будущее, если только дела мои пойдут как следует, у меня неплохие виды: получить управление областью или иное какое-нибудь императорское поручение.
13. Теперь я хочу, несколько злоупотребив свободою речи, грудь с грудью столкнуться с выдвигаемым против меня обвинением и даже превзойти в моей защите меру должного. Итак, я заявляю: никто ничего не делает без платы, даже если ты имеешь в виду людей, занимающих самые высшие должности; и сам император не бесплатно трудится. Я говорю не о податях и налогах, которые ежегодно поступают с подданных, нет, величайшею платой для императора являются всеобщие хвалы и славословия и преклонение за оказанные им благодеяния; не в меньшей мере изображения и храмы и святилища, воздвигаемые подданными императорам, являются платой за их заботы и предусмотрительность, которую императоры, всегда предвидящие общее благо и поступающие наилучшим образом, несут людям. А теперь, сравнивая малое с великим, начни, если хочешь, с вершины этой пирамиды, спустись потом к каждому отдельному камню, из которых она сложена, и ты увидишь, что лишь большими или меньшими размерами отличаемся мы от тех,
14. Если бы мною был раньше установлен закон: "пусть никто ничего не делает", — я, конечно, подлежал бы обвинению в нарушении подобного закона. Но этого нигде в моем сочинении не говорится: порядочный человек должен быть деятельным, — как бы иначе мог он должным образом использовать себя, если не трудясь вместе с друзьями над созиданием лучшего, не давая возможности всем убедиться воочию в его верности, рвении и любви к порученному ему делу, чтобы никто не сказал о нем словами Гомера, будто он
…на земле бесполезное бремя…15. В заключение я должен напомнить моим обвинителям, что я, против которого они собираются выступать, я совсем не мудрец, — да и существует ли вообще где-нибудь истинный мудрец? Нет, я — один из многих, человек, занимавшийся красноречием и снискавший этим кое-какой успех, но в моих упражнениях я далеко не достиг высочайших вершин последнего совершенства. Притом, клянусь Зевсом, было бы несправедливо порицать меня за это, так как, поистине, не встречал я никого, кто вполне бы оправдывал название мудреца. Ты, однако, даже удивил бы меня, осуждая теперешнюю мою жизнь, поскольку стал бы осуждать человека, о котором давно знал, что он получал очень значительную плату, выступая перед слушателями со своими речами: когда ты приезжал на запад посмотреть океан и заодно землю кельтов, ты встретился со мной, которого причисляли тогда к софистам, получавшим наивысшую плату.
Вот что, дорогой друг, хотя и бесчисленными отвлекаемый занятиями, я все же написал тебе в свою защиту, немаловажным считая делом получить от тебя белый и непросверленный камешек и быть вполне оправданным. Ибо другим, даже если бы они все вместе выступили со своими обвинениями, я ответил бы только: "Что до того Гиппоклиду?"
ПОХВАЛА ДЕМОСФЕНУ
Перевод Н. П. Баранова
1. Я прогуливался по колоннаде, той, что налево, если направляться к выходу из города, шестнадцатого числа этого месяца, незадолго до полудня, когда мне попался навстречу Ферсагор. Возможно, что кое-кто из вас его знает. Это человек небольшого роста, с ястребиным носом, начинающий седеть и весьма мужественный по природному своему складу.
— Ферсагор, поэт, — сказал я, — откуда это? И куда?
— Из дому, — ответил он, — сюда.
— Погулять вышел? — спросил я.
— Вот именно, — сказал Ферсагор. — Надо пройтись. Я ведь сегодня встал задолго до света и решил, что надлежит мне посвятить Гомеру, по случаю дня его рожденья, плод трудов моих.
— Прекрасно это, конечно, с твоей стороны, — молвил я, — уплатить поэту вознаграждение за все, чему ты от него научился.
— В такой ранний час приступив к работе, — сказал мой собеседник, — я сам не заметил, как наступил полдень. И вот, повторяю, почувствовал, что нужно и прогуляться.
2. Однако главным образом я пришел сюда, желая вот его приветствовать, — и Ферсагор указал рукой на изображение Гомера, стоящее, как вам, конечно, известно, направо от храма Птолемеев и представляющее Гомера с длинными, ниспадающими волосами. — Итак, я явился, — продолжал он, — чтобы обратиться к поэту с приветствием и мольбой, да щедро одарит он меня песнопениями.
— Если бы дело тут было в мольбах, — возразил я, — то, мне кажется, я и сам бы давно уже начал докучать Демосфену просьбами оказать мне в день его рождения некоторую помощь. Поэтому, если молитвы нам помогут, давай заключим соглашение: ведь успех будет одинаково выгоден для нас обоих.
— Что до меня, — ответил Ферсагор, — то я склонен приписывать милости Гомера счастливое течение моего творчества сегодня ночью и утром: я был, поистине, во власти Диониса и творил в каком-то божественном пророческом восторге. Да вот ты сам сейчас рассудишь: я нарочно с собою захватил вот эту рукопись на случай, если встречусь с досужим приятелем. А ты, мне кажется, как раз пребываешь сейчас в безделии.
3. — Счастлив ты, — заметил я, — ты находишься в положении человека, который одержал победу в длинном беге, уже смыл с себя пыль и, располагаясь потешить душу остающейся частью зрелища, вознамерился поболтать с борцом в то время, как вот-вот должен раздаться клич о начале борьбы. "Небось, стоя у веревочки, ты не пустился бы в разговор", — скажет победителю ожидающий своего выхода. Так точно и ты, кажется мне, победоносно закончил свой поэтический бег и теперь подшучиваешь над человеком, который с трепетом собирается испытать свое счастье на ристалище.