Шрифт:
Annotation
Гусев-Оренбургский Сергей Иванович
Сергей Гусев-Оренбургский
Лукоморов
Гусев-Оренбургский Сергей Иванович
Лукоморов
Сергей Гусев-Оренбургский
Лукоморов
Сторож
– - Скорей, дьякон, скорей!
– - Спешу!
– - солидно пробасил дьякон.
Но шагу не прибавил.
С тою же торжественностью проследовал сквозь густую, тесно расступавшуюся толпу, стал во главе процессии и прогудел хоругвеносцам:
– - Трогай!
Хоругви затрепетали в воздухе, склонились, слегка борясь с налетавшим ветром, процессия с пением двинулась вперед, влилась в узкую улицу села пестрою волною, обжигая взгляд яркостью красок. Из хат поспешно выходили все новые и новые нарядно разодетые люди и присоединялись к толпе. Пыль серою дымкой поднималась в воздухе. Небо было светлое, солнце горячее. Разноголосое пение уносилось к небу молящим зовом.
Трезвон не умолкал.
Вышли на базарную площадь, где приезжие купцы уже разложили свои товары. В начале пестрой улицы ларьков и балаганов стоял накрытый белою скатертью стол, и все было приготовлено для торжественного служения. Люди жаркою толпой окружили стол, староста зажег свечи вокруг серебряной чаши с водою, пономарь раздувал кадило.
Дьякон распоряжался:
– - Полукругом становись. Бабы... вперед! А как иконы-то разместили? Порядку не знаете? Николай-угодник направо, Владычица налево! Вот так, теперь хорошо. Подпевайте дружней, молитесь крепче!
Он солидно откашлялся, торжественно поднял орарь и провозгласил почти в октаву на всю обширную базарную площадь:
– - Бла-а-гослови, владыко-о!
Началось служение.
Дьякон краснел и багровел, произнося ектении: сухопарый пономарь метался перед толпой, подобно испуганной птице, и отчаянно махал руками, регентуя; батюшка умильным и звонким голосом приглашал святых к участию в торжестве. К молитвенному пению примешивалось испуганное блеяние овец, мычание коров, а иногда какой-то беспокойный петух как будто соперничал с дьяконом своим необыкновенным басовитым криком. Купечество, оставив у ларьков приказчиков, нарядно толпилось близ самого стола, усердно, истово молилось, жарко вздыхало, и на торжественно-могучее гуденье дьякона отзывалось поясными и земными поклонами, повергая в жаркую пыль свои тучные тела. Дьякон всех их знал по именам и отчествам, это были все знакомые люди, из года в год приезжавшие на ярмарки и базары. Дьякон даже знал какой кто из них и какому святому закажет молебен, с каким акафистом, сколько за сие отсыпет монет и какой дар принесет в подарок дьяконице. Он уже заранее подсчитывал в уме свою долю дохода и, посматривая в жаркие лица молящихся, соображал, что Карандасов непременно, как и прошлый год, отрежет аршина три кумачу, а Оглоблин презентует тёплые варежки. И, оглашая площадь торжественными раскатами своего могучего баса:
– - О еже покори-и-ти... под но-о-зи его...
Он в то же время думал:
"Хорошо бы еще... шапку!"
Он исподтишка дружески подмигивал Оглоблину и кивал головою Карандасову. Но временами испытующий взгляд его с недоумением останавливался на странной и нелепой фигуре совершенно нового лица, дотоле им никогда невиданного. У самого стола ширился и высился громоздкий человек в синей поддевке со сборками. Дьякону казалось, что материалу из него хватило бы человек на шесть. Руки его были громадны и странно вялы, палец от пальца держался врозь. Огромная голова лежала на плечах почти без шеи, и была густо покрыта жестким рыжим волосом, напоминавшим потоптанное жниво, а лицо, -- широкое, безволосое, белое, водянистое, почти лишенное выражения, -- было странно неподвижно. Казалось, человек этот слушает и смотрит, но не слышит и не видит ничего. Загадочно невидящий взгляд его временами останавливался на дьяконе, и тогда дьякону становилось даже жутко, потому что человек смотрел как бы сквозь него, тяжело и мутно. Дьякон смущался,
"Что за странности, -- размышлял дьякон, -- кто это такой и откуда он взялся?"
Очевидно, и батюшка был заинтересован.
– - Что это за тип?
– - шепнул он дьякону.
Дьякон пожал плечами.
– - Новый даятель, -- отвечал он неопределенно, -- все ли акафистники-то захватили, батюшка? Бог его весть, какая у его ангела фамилия.
Тут же он с удивлением заметил сверкнувшую в ухе "даятеля" золотую серьгу и на руке его разглядел кольца: два золотых, серебряное и еще два с необыкновенными камнями, зелеными и красным.
И уж подумал не без почтительности:
"Капитальный!"
Но он совсем был поражен, когда кончилось служение, и торговцы почтительно расступились перед громоздким человеком, очищая ему дорогу к кресту. Они сгибались перед ним и улыбались ему заискивающе. Когда же он медлительно приложился ко кресту, как бы выронил из не сгибающихся пальцев на тарелку с громким стуком серебряный рубль и вялой походкой отошел, дьякон видел, как солидный и важный Карандасов с торопливой почтительностью и с низким поклоном пожимал протянутую ему руку, а неприступный и злоязычный Оглоблин, не жалевший и отца ради красного словца, поймал ладонями громадную руку и долго пожимал ее, изгибаясь, похохатывая и словно рассыпаясь и тая от неожиданной чести. Дьякон смотрел на это с полураскрытым от удивления ртом и чувствовал досаду, что не захватил просфоры, чтобы поднести этому необыкновенному человеку, перед которым все склонялось, как перед королем. Он уж позабыл смотреть и на тарелку, куда с шелестом сыпались монеты. Мигнул старосте, подзывая его:
– - Кто это?
Староста оглянулся по сторонам, как бы собираясь сообщить что-то тайное.
– - Лукоморов!
– - прошептал он.
Дьякон шумно вздохнул.
Он взглянул на батюшку и увидел ту же картину: не глядя на подходивший ко кресту народ и кропя куда попало, батюшка, цветя улыбками, смотрел в сторону Лукоморова и как бы устремлялся к нему всем существом своим. Взглянул на дьякона и проговорил радостным шёпотом:
– - Знаете это кто? Это отец Андрюши Лукоморова... знаменитый Лукоморов!
– - Землеглот!
– - проговорил дьякон.
И тотчас испугался своего слова, оглянулся с опаской: не слыхал ли кто.
– - Жаль, нет просвирки, -- сказал он.
– - Есть, есть, -- счастливо закивал головою батюшка, -- я свою ему вручу, для матушки припас, да уж что поделаешь... такой случай!
Вынул просфору и положил ее на стол:
– - Почтим!
Народ проходил перед крестом пестрой вереницей, -- уж давно, -- и его все еще было много. Уж тарелка стала тяжелой от изобилия монет, и руки дьякона устали, но это его только радовало. Он терпеливо стоял и, посматривая на Лукоморова, вспоминал Андрюшу и слухи про Лукоморова. Вся округа, вся губерния полна была этими слухами. Скромный, забитый, как будто вечно испуганный Андрюша странствовал по ярмаркам с игрушками и пряниками, потому что, как говорил слух, он разошелся с отцом и не желал принимать от него ни копейки денег. Всегда окруженный роем ребятишек, он, кажется, больше раздавал, чем продавал. Завидев на дороге его пегую лошаденку, дети выбегали на дорогу с шумной радостью:
– - Здравствуй, дяденька Андрей!
Прыгали и скакали вокруг телеги.
Этот день был для них праздником.
Они помогали устраивать балаган, раскладывать игрушки и пряники и за труды свои получали обязательно по прянику, по букварю или свистульке. Среди ребят он сам смотрел ребенком, -- ребенком с темной бородой и большими голубыми, наивными глазами. Сумрачные лица мужиков расцветали при виде его.
– - Што, Финогеныч, про Думу слыхать?.. на счет землицы... почитай-ка...
И где-нибудь в чайной он подолгу читал им газету своим тихим, робким голоском, иногда вставляя какое-нибудь резкое слово, впрочем, все тем же спокойным тоном: