Лукреция с Воробьевых гор
Шрифт:
Игорь заметно воспрянул духом, и мы продолжали работу. Вечерами он наговаривал мне на диктофон, я расшифровывала, подвергала текст беспощадной литературной обработке, а Игорь снова его портил. Правда, я отмечала, что он все чаще оставлял написанные мной куски нетронутыми, зато когда вписывал страничку или несколько строк, они вторгались грубым диссонансом в почти готовое, стройное целое.
Я сердито выговаривала ему:
— Пиши проще, Иноземцев! Ты не Толстой, чтобы позволять себе периоды в десять строк. Тебя
— Ох уж эта простота! Та самая, которая хуже воровства! — ворчал Иноземцев.
В литературе и искусстве он терпеть не мог простоту и доступность, а тяготел к сложному, изощренному, непостижимому для серой людской массы, предназначенному только для избранных. Но, пороптав, соглашался, что приходится наступать на горло собственной песне, быть доступнее и демократичнее. Ведь со временем он мечтал писать книги, которые прочли бы не десятки специалистов, а тысячи любителей поэзии и английской литературы.
Я с гордостью замечала, что муж стал относиться ко мне иначе, иногда даже прислушиваться к моему мнению.
Раньше я была только возлюбленной, подругой жизни, неотъемлемой принадлежностью его семейного очага. Теперь стала помощницей, коллегой.
Казалось, мы еще больше сблизились, спаялись и нашему союзу не страшны никакие испытания и трудности. Но вот произошло событие, похожее на крутой вираж в моей судьбе. Мы с Игорем словно свернули с полустанка в разные стороны и зашагали, удаляясь друг от друга все дальше и дальше.
Однажды на вечеринке у Лены Мезенцевой мы разговорились с нашим Мишкой Зотовым о работе и перспективах на будущее. Перспективы будоражили только Мишку, у меня их не было. На ближайшие два-три года у меня был запланирован только младенец.
В то время начинался оглушительный журналистский бум. Как грибы после дождя, появлялись новые газеты и журналы. Это было так диковинно, неправдоподобно. Нам казалось, что полдюжины знакомых газет и столько же журналов — это на века. Я с удовольствием читала в библиотеке эти вновь возникшие издания и с грустью думала, что проживут они недолго: цены на бумагу росли, а дотации сокращались.
Мы удивились, когда наш Мишка попал в одну из этих редакций: то ли в «Вести», то ли в «Новые вести». Оказалось, он случайно набрел на свое предназначение и теперь ни о чем другом говорить не мог, только о своей работе:
— Сейчас у нас пока восемь полос, но скоро будет двенадцать, появятся новые разделы — искусство, литература, светская хроника.
И Мишка нас всех по очереди уговаривал писать рецензии на новые книги и спектакли, а также сплетни об актерах, художниках, прочих знаменитостях — этот товар шел особенно ходко. Но мы уклонялись, дело было слишком непривычное.
— А ты еще не закисла в своей библиотеке? — бесцеремонно спрашивал Мишка. — Неужели
Меня это почему-то очень задело, но я отвечала беспечно:
— Нет, меня это вполне устраивает. Никогда еще я столько не читала, как на своей нынешней службе. Вдобавок мне и деньги за это платят.
Но Мишка не поверил и вручил мне маленькую серую книжечку:
— Это Дмитрий Новиков. Наш выпускник, только старше нас года на три. Прочитай, напиши рецензию. Получишь сто рублей.
— Сто рублей? — не поверила я.
Уже в метро начала читать книжку. Понравилось. Что-то лирическое, тонкое, исповедальное. Это моя литература. Дома похвасталась мужу. Он брезгливо повертел книжку в руках:
— Представляю, что может сочинить Димка. Море соплей, смешанных со скупой мужской слезой. Старомодный язык. Трогательные воспоминания о счастливом детстве. Кому это нужно?
Я стала защищать автора. Ему всего лет двадцать пять. И в эти годы уже первая книга, пускай и не без грехов. Я давно заметила, что мой муж не способен радоваться успехам ближних. Скорее они приводят его в дурное расположение духа. А Новиков был слишком уж ближним, учился с Игорем в одной школе, потом в университете, даже жил где-то неподалеку.
Несмотря на убийственную характеристику, которую, как оплеуху, отвесил Новикову Игорь, я решила попробовать себя в жанре рецензии. Сначала перечитала критику в «Литературном обозрении» и толстых журналах, пришла к выводу, что не боги горшки обжигают, — и приступила.
Свою первую рецензию я писала целую неделю. Все, что думала о Новикове, изложила на десяти страницах, потом сократила до пяти, потом до двух. Показала свое изделие удивленному Игорю. Он-то был уверен, что я увлеченно строчу пересказ его третьей главы.
— Сто рублей! — похвалилась я, постучав пальцем по рецензии.
— Алчность тебя погубит, — пророчил муж, пробегая глазами рецензию. — Бойко, бойко!
Алчность, подумала я, как же! У меня нет осенних туфель. Аська предлагает замечательные югославские сапожки, а у родителей просить не хочется. Игорю я никогда не говорила о своих нуждах. Он воспринимал эти бабьи жалобы болезненно, как намеки на то, что он не дает на хозяйство ни рубля, а стипендию тратит на книги и карманные расходы.
Я даже мысленно никогда не упрекала Игоря, но в последнее время все чаще испытывала затруднения с деньгами. Мой муж был выше каких-то грошовых расчетов, он никогда не думал о деньгах, потому что они у него всегда были. И об одежде он никогда не думал, о его гардеробе пеклась Полина Сергеевна.
Как-то так сложилось, что на пропитание уходила моя зарплата да еще то, что подбрасывали папа и Лев Платонович. Хорошо, что сестра время от времени одаривала меня обновками, а то бы я ходила в лохмотьях.