Лукреция с Воробьевых гор
Шрифт:
Вечером я возвращалась в Измайлово, предчувствуя, какая неприятная мне предстоит миссия — сообщить мужу о своем окончательном решении: завтра я подаю заявление об уходе.
Игорь выслушал, стараясь реагировать спокойно и доброжелательно, но я-то видела, с каким трудом ему это удавалось.
— Я уверен, что это скоропалительное и немудрое решение, но ты вправе сама распоряжаться собой. — Он пожал плечами, углубился в книгу и больше не произнес ни слова.
Через две недели я не без трепета вступила на свое новое поприще.
Множество новых газет
Долго я не могла привыкнуть к легкой, беззаботной атмосфере нашего молодежного коллектива. Утром впархивал в нашу комнату Шурка Борисов и кричал:
— Птички мои, здравствуйте!
Должность у Шурки была устрашающая — политический обозреватель. Ему не было равных в умных разговорах и обильных возлияниях на коллективных тусовках. А эти возлияния у нас как-то стихийно организовывались чуть ли не каждый день.
Первое время я больше всего уставала от разговоров и общения. Мне так интересны были мои новые коллеги. Я жадно набросилась на диковинных, необычных людей. У меня появились новые приятельницы. Валя Машкова, например. Эта маленькая хрупкая девушка работала в отделе промышленности, писала о коррупции, злоупотреблениях и всяческих махинациях на крупных предприятиях. И даже получала письма с угрозами. Я бы померла со страху.
Моя должность требовала не столько мужества, сколько терпения. Я прочитывала несколько десятков писем в день, ко мне направляли всех жалобщиков, ищущих справедливости в редакциях и чиновничьих кабинетах. Вначале я выслушивала всех, и всем хотелось помочь. Но это было невозможно. Тем более, что большинство ходоков давно превратились в матерых профессионалов, писавших жалобы на соседей, родню, правительство и даже на погоду.
Первые недели с непривычки газета выкачивала из меня все силы. Я едва домой приползала и ложилась как труп на диван. На столе у Игоря появился серый налет пыли. Можно было пальцем написать любое слово. На кухне повсюду мозолили глаза грязные тарелки и кастрюли. Игорь не умел мыть посуду. Однажды субботним утром я оглядела свою квартиру — и застонала от ужаса и отвращения. На уборку и стирку не было сил.
Как я завидовала Люське! Сестрица так ловко устроилась в жизни, что не ведала хозяйственных забот. Вначале совместное проживание со свекровью так ее пугало, что она даже откладывала свадьбу. Но вскоре Люся сумела наладить с Володиной мамой самые добрые отношения и теперь возвращалась домой в чисто убранную квартиру, а когда, съев приготовленный к ее приходу ужин, порывалась вымыть посуду, то свекровь грудью защищала свои владения:
— Ты устала, Люсенька, целый день на заводе, поди отдохни, деточка.
И Люська неохотно подчинялась. По праздникам дарила старушке подарки — байковый халат, толстый роман типа «Поющие в терновнике». Хотя бы раз в неделю — цветы. Да я бы такой свекрови каждый день дарила! Правда, мне грешно жаловаться: папа старался приезжать почаще, выяснив предварительно, когда у Игоря лекции или семинары. Иногда нам удавалось провести с ним вместе целый вечер. Папа
— Как Игорь? Вы еще не помирились?
— А мы и не ругались. Но он продолжает играть в молчанку. Молчит и молчит. Но он оттает, я уверена.
Но папу что-то очень тревожило, эта тревога была мне непонятна. Целых три года мы прожили с Игорем так дружно и безоблачно, что размолвка из-за пустяка казалась маловероятной.
И действительно, он стал оттаивать на глазах, снова приходить ко мне на кухню по утрам. Мы завтракали вместе и успевали пообщаться, прежде чем разойтись по своим делам. То ли у меня открылось второе дыхание, то ли я втянулась в газетную текучку, но уставала уже меньше. По вечерам готовила ужин, Игорь сидел рядом в кресле.
Я поклялась, что буду работать ночами, но третью главу диссертации мы сдадим в срок. Правда, печатать согласилась наша редакционная машинистка. Игорь слегка нахмурился: он не любил отдавать свои работы в чужие руки. Но что поделать, перепечатку я бы не потянула.
Пыталась ему рассказывать о своих новых друзьях, о газете. Он слушал вежливо, но вскоре переводил разговор на другое, чаще всего на свое. Мои игры в журналистику казались ему несерьезными, а его работа — самой важной на свете, без которой человечество едва ли обойдется.
Меня удивило, как легко стали вспыхивать маленькие ссоры. Наверное, потому, что раньше я с благоговением слушала, а теперь стала возражать и высказывать свое собственное мнение. Я чуть ли не насильно заставляла мужа читать нашу газету, ждала его отзывов о своих первых публикациях. Он или отмалчивался, или небрежно бросал:
— Вы строчите однодневки, которые невзыскательный читатель утром поглощает, чтобы забыть к вечеру.
— А вы создаете исключительно нетленки? — вдруг вскипела я от обиды. — Что останется от твоего профессора? Учебник его устарел, от монографий и статей мухи дохнут.
Я собиралась продолжить список его коллег и друзей-аспирантов, но тут в глазах у Игоря промелькнул страх. Он панически боялся кафедральных обсуждений, потому что не выносил самой невинной критики в свой адрес. Болезненно воспринимал нападки на свой клан, ведь он был частью этого клана.
Это была одна из тайных черточек характера Игоря, которую тетушка Варвара Сергеевна считала признаком тонкой организации и душевной изысканности. А я — просто слабостью и изнеженностью. Отныне Игорь и дома не чувствовал себя в безопасности, все время ожидая от меня удара.
Я старалась его щадить до поры до времени. Сам же он нимало не заботился о том, обижают ли, задевают ли меня его брезгливые реплики. Я отмечала эту жестокость у многих тонких, чувствительных натур.
Под рубрикой «Литература и искусство» у нас появлялись не только рецензии, но и целые литературные обзоры Ивана Зернова, которые Иноземцев тут же окрестил «взгляд и нечто».
Я с наслаждением читала эти обзоры. Иван легко, как в пасьянсе, раскладывал десятки имен, очень убедительно предсказывая зарождение новых направлений, появление ярких звезд на небосклоне литературы. Игорь тоже с любопытством углублялся в статьи Зернова, но приговор его оставался таким же суровым и несправедливым: