Луна и пес
Шрифт:
– А как она разговаривала?
– Ну, например, когда я не прикрыл за собой дверь, она сказала: «Не будете ли так любезны притворить дверь?»
– И что в этом такого?
– Сейчас не говорят «притворить», говорят «закрыть». К тому же крайне редко можно услышать фразу «не будете ли так любезны». Отдавая книгу, она сказала: «Вы получите незабываемое наслаждение!» Почувствуй вкус фразы: «Вы получите незабываемое наслаждение!» Думаю, у нее была непростая жизнь.
– Почему?
– Она хорошо воспитана. В России таких не любят.
– Почему?
– Из зависти.
Кент раскрыл книгу.
– Итак, «Маленькое начало великого государства». «Во второй половине V века до
Серафим слушал внимательно, ему было хорошо. Так хорошо, как бывает только в детстве.
– «Однако несмотря на эти союзы, происходила непрерывная борьба человека с человеком, города с городом, горы с равниной, реки с морем, постоянно возбуждаемая тем, чем обыкновенно возбуждаются войны среди варваров, – нуждой в рабах, в землях, в драгоценных металлах, стремлением к приключениям, гордостью знатных, народной ненавистью, необходимостью самим нападать, чтобы не подвергнуться нападению и, может быть, уничтожению».
Серафим уснул тихо, незаметно.
Утро началось, как обычно. Кент открыл тяжелую дверь. Вошел в «шлюзовую камеру». Повернул замок, приоткрыл вторую дверь. На площадке никого не было. Кент вызвал лифт. Пока тот поднимался, неотрывно смотрел на стеклянную дверь, ведущую к пожарной лестнице. При малейшей опасности он готов был снова скрыться в тамбуре. Лифт вздохнул, остановился. Кент шагнул в кабину, нажал кнопку. На первом этаже, прежде чем выйти, сжал в руке отвертку. Окинул взглядом просторный вестибюль, отметил, что под лестницей никого нет. Неспешно открыл входную дверь, сделал вид, что замешкался с замком, осмотрел двор. Мозг, словно компьютер, работающий на пределе возможного, просчитывал, откуда ударит взрыв… Кент повернул ключ. Двигатель привычно заурчал, Кент облегченно вздохнул, вывел опель на проезжую часть, проехал метров двадцать, задним ходом вернулся на прежнее место.
Серафим молча сел рядом. Кент не нашел в себе сил поднять глаза.
За длинным столом в центре круглого зала сидели члены редакционной коллегии. Вдоль стены по всему периметру, словно зрители в Колизее, в вертящихся креслах за планеркой наблюдали сотрудники. Это были известные журналисты. Едва помещаясь в кресле, развалился Бовин – международный обозреватель и почти точная копия Бальзака. Прикрыв глаза, поблескивая лысым черепом, дремал Фофанов. Он не обладал юридическим образованием, но любую, даже самую сложную правовую коллизию мог изложить так, что она становилась понятной домохозяйке. В безукоризненном темном костюме и повязанным на шее пестрым платком, похожий на породистого дворянина, свысока взирал на коллег худой, как вобла и умный, как Соломон, Стэруа – неподражаемый словесный эквилибрист. Сдержанно смеялся, переговариваясь с соседом, задиристый Эллиш – блестящий репортер и преданный до безрассудства товарищ.
На вершине редакционной пирамиды – во главе стола редколлегии сидел человек в дымчатых очках. Зал ощупывали умные, насмешливые глаза. Болембиовского любили. Он был прост, ироничен и смел. По левую руку от него сидел Точилин. Зам обернулся, посмотрел на Кента. Кент покачал головой: звонка из Смоленска не было.
Десятки людей с громкими и не очень громкими именами делали лучшую газету в стране. Они создавали ауру, которой хотелось соответствовать. Кент гордился тем, что был одним из них. Его путь из маленькой районной газеты в этот зал, где даже от молчания можно стать умнее, был долгим, извилистым,
Кенту не обязательно было присутствовать на утренних планерках. Но время от времени он приходил сюда, чтобы подышать ее воздухом и окрепнуть духом.
После коллегии народ хлынул в буфет выпить кофе и почесать языки. Едва Кент нацелился занять место между Фофановым и Друзом, балагуром и знатоком закулисной жизни кремлевского чиновничества, как Дима Востриков решительно взял его под руку, подвел к свободному столику.
– Старина, – жизнерадостно затараторил Востриков, – ты не представляешь, какая чудная история вчера приключилась на пресс-конференции. Я подготовил пару вопросов генеральному директору «Сухого», от которых он слегка ошалел. Спрашивает меня: «Откуда вы так хорошо разбираетесь в технологии производства летательных аппаратов?» Представляешь! А я же закончил четыре курса МАИ. Короче: директор пригласил меня слетать с ним в Комсомольск-на-Амуре. У всех, кто был на пресс-конференции, челюсти отвисли.
Востриков так темпераментно размешивал в кофе сахар, что пролил его в блюдце. Он не замечал этого и говорил, говорил…
Востриков писал об авиации всю свою жизнь. Он был знаком со всеми руководителями авиазаводов, генеральными конструкторами, директорами крупных аэропортов страны. В журналистском мире не было человека более информированного в области авиации, чем Димка. Рассказывал он гораздо интереснее, чем писал. При встрече непременно раскручивал какие-нибудь байки о министрах: как вместе с ними выпивал, охотился и рыбачил.
Коротко стриженый, седой Востриков напоминал скошенное поле в конце лета. Когда Димка увлекался, его и так пунцовое лицо наливалось кровью. Ему было за пятьдесят, но временами он напоминал подростка, жаждущего, чтобы его непременно похвалили.
Интересно, подумал Кент, почему он не закончил МАИ? Вряд ли его выгнали за неуспеваемость – ни дураком, ни лентяем Димку не назовешь. Да и отчебучить что-нибудь такое, за что выгоняют из вуза, он не мог – Димка всегда почитал начальство. Однажды Кент наблюдал Вострикова на пресс-конференции: его вопросы были многословны, витиеваты, подхалимски слащавы.
Кент обратил внимание, что потрепанные манжеты рубашки Димки обметала чья-то неумелая рука.
Кент не вникал в суть того, о чем рассказывал Востриков. Он смотрел Димке в глаза, излучавшие бесконечную радость, и не мог объяснить природу этого жизнерадостного фонтана. Кент знал: долгой радости не бывает. Если она долгая – вернее всего, ее имитируют. Кент с удивлением отметил, что зрачки у Вострикова странного цвета – мутно-зеленые. Где-то в их глубине мерцала тревога, а может быть, и страх. Заметив, что Кент наблюдает за ним, взгляд Вострикова потерял искристость. Димка сбился с рассказа, потускнел и замолчал.
«Любопытно, – подумал Кент, – кого из художников мог бы заинтересовать Востриков? Босх, видимо, ухватился бы за внешние данные: маленький рост, большая голова, напоминающая стерню, квадратный подбородок… Посадил бы за дубовый стол в кабачке, где бы он в компании собутыльников весело что-то рассказывал… Глупые люди на прекрасной земле! А что бы из этого сделал Рембрандт? Затемнил фон, дал бы свет на лицо… Скопировал бы на щеках розовые паутинки капилляров. Но как бы он передал взгляд? Веселый взгляд, в глубине которого дрожат слезы…»