Луна и солнце

Макинтайр Вонда Нил

— Ваше святейшество… я… я…

— Ступайте в часовню, сын мой, — велел папа Иннокентий, — и предавайтесь размышлениям о сущности греха.

— Отец де ла Круа!

Навстречу Иву шествовал его величество. За ним следовали его карусельные отряды, кавалерия всех времен и народов, облаченная в самые причудливые костюмы. Король в римских доспехах сверкал бриллиантами и рубинами стоимостью миллионы ливров. Пышные белые перья, словно мантия, ниспадали ему с гребня шлема на плечи и спину. Когда он впервые появился на публике в роли Цезаря Августа,

ему было двадцать восемь лет. И сейчас король казался не старше.

Его величество взял Ива за плечи и обнял на глазах у всей своей кавалерии, всех придворных, всех иностранных монархов, всех князей Церкви.

— Займите место справа от меня, сын мой.

— В часовню, — повторил Иннокентий, — и особенно поразмыслите о грехе гордыни.

Ив сделал шаг к его величеству.

Но тут, за воротами, он заметил Мари-Жозеф: она стояла возле серой в яблоках лошади и, подняв голову, глядела на графа де Кретьена. «Едва ли она смогла бы глядеть на него снизу вверх в других обстоятельствах!» — подумал Ив, но тотчас догадался, в какой еще ситуации она могла бы так на него смотреть. Мари-Жозеф дотронулась до ладони Кретьена. Тот поднес ее руку к губам и надолго задержал в своей, не желая отпускать, как это обычно бывает с влюбленными. Потом он ускакал во тьму. Мари-Жозеф заторопилась прочь и скрылась из глаз.

— Отец де ла Круа! — позвал папа Иннокентий.

— Пойдемте со мною, — позвал его величество. — Поужинайте. Мне по душе мужчины со здоровым аппетитом.

— Я… Простите, ваше величество! — взмолился Ив. — Я обязан повиноваться его святейшеству.

Он бросился со двора и исчез во мраке.

Как ни пыталась Мари-Жозеф ускользнуть в тень, за ее спиной все равно слышались шаги. Спрятаться за апельсиновым деревцем в придворном роброне было невозможно. Преследователь вырос перед нею, грозный и неумолимый.

Брат схватил ее за плечи, уставившись на нее безумным взором: волосы у него растрепались, ряса расстегнулась. На груди у него висела массивная медаль, запутавшись в цепочке распятия.

— Ив?

— Эта связь тебя погубит! — вскричал он.

— Какая связь?

— Он околдовал тебя?

— Кто? О чем ты? Ты же не веришь в колдовство.

— Этот коварный атеист…

— Граф Люсьен лишь вразумлял, наставлял и просвещал меня. Как ты можешь обвинять его в таких мерзостях?!

— Он развращает женщин…

— Я не видела от него ничего, кроме добра. Я восхищаюсь им…

— …и обольстит тебя, если уже не обольстил!

— …и люблю его. Если он предложит мне стать его любовницей, я немедля соглашусь!

— Ты такая же распутница, как наша мать!

— Да как ты смеешь?! — воскликнула Мари-Жозеф. — Наша мать? Ты лишился рассудка?

— А ты лишилась добродетели? Наверняка как наша мать: король соблазнил ее и зачал и меня, и тебя…

— Ив, ты просто смешон.

Он

перестал бредить, и в его глазах забрезжила надежда. Если бы не его замешательство и растерянность, Мари-Жозеф подняла бы его на смех.

— До моего рождения мама и папа прожили на Мартинике два года! Неужели король мог тайно пересечь Атлантику и неузнанным проникнуть в Фор-де-Франс?

— Но я-то родился во Франции.

— Это правда, — сказала Мари-Жозеф.

— Король признал меня.

Ив не выдержал и разрыдался.

— Он открыл позорную тайну моего рождения всему миру, его святейшеству, всем. А мадам Люцифер уверяла, будто ты наложница Кретьена, и внебрачная дочь короля, и… и…

— И?.. Ну скажи, скажи!

— И его любовница.

— Граф Люсьен неизменно относился ко мне с уважением. Его величество ни разу не оскорбил меня ни вольным словом, ни непристойным жестом. — Она порывисто обняла Ива, исполнившись сострадания. — Брат, дорогой мой, я все поняла теперь… Как же мне тебя жалко!

Она с трудом удерживалась от смеха. «Так вот почему придворные дамы поднялись с мест, завидев меня, — подумала она, — вот почему мадемуазель д’Арманьяк, подражая мне, стала носить в прическе павлиньи перья!»

Мари-Жозеф погладила Ива по волосам, стараясь утешить:

— Да у меня ведь и времени не было стать чьей-нибудь любовницей.

В глубине сада звучала русалочья песнь одиночества и отчаяния.

— Мне пора! — заторопилась Мари-Жозеф. — Шерзад зовет меня. Возвращайся, прими похвалы его величества.

Неожиданно послышался стук колес: к ним подъезжала какая-то повозка.

— Я пойду с тобой, — объявил Ив. — Я должен ее соборовать…

— Зачем ей это! — взорвалась Мари-Жозеф, решив во что бы то ни стало отослать его от греха подальше, спасти. — Она не христианка и не нуждается…

Мимо оранжереи прогрохотала повозка, на козлах ее сидел граф Люсьен: в римских доспехах, в шляпе с плюмажем и в белых замшевых перчатках, он выглядел чрезвычайно нелепо.

— Граф Люсьен!

Мари-Жозеф бросилась вслед за повозкой.

— Тпру!

Лошади остановились.

— Есть известия о галеоне?

— Мари-Жозеф, неужели я бы взгромоздился на эту дурацкую телегу, если бы получил благоприятные вести? — стал терпеливо объяснять Люсьен.

Она вскарабкалась рядом с ним, неловко путаясь в пышных юбках. Ив схватил ее за руку:

— Ради всего святого, что ты делаешь?

— Ив, возвращайся к королю. Люсьен, скорее, пожалуйста!

— А ну, пошли! — крикнул Люсьен, и упряжные лошади ринулись с места.

— Я так вам благодарна, — сказала Мари-Жозеф. — Мы должны любым способом спасти жизнь Шерзад и душу его величества.

— Я — атеист, — заявил Люсьен, — спасение душ не входит в мою компетенцию.

Мари-Жозеф невольно рассмеялась.

— Люсьен, я люблю вас безгранично и беспредельно.

Держа вожжи одной рукой, Люсьен другой сжал ее пальцы.