Луна и солнце
Шрифт:
Мадам стояла в гардеробной, вытянув перед собой руки. Фрейлины затягивали на ней корсет. Мадемуазель уже успела облачиться в восхитительный серовато-бежевый атласный роброн, усеянный топазами. Халида как раз завершала украшение ее высокого, в оборках и лентах фонтанжа.
Едва увидев Мари-Жозеф, Халида уронила ленты, бросилась к ней и молча ее обняла. Следом за нею кинулась Лотта. Мари-Жозеф приникла к сестре и к подруге. Георгинчик Старший потрусил к ней, пыхтя, а за Георгинчиком Старшим, тявкая, потянулся и Младший. Они принялись
— Тише! — прикрикнула Лотта и отогнала болонок.
С помощью камеристок мадам невозмутимо облачилась в роскошное платье золотой парчи, словно не замечая присутствия мушкетеров.
— Можете идти, — наконец велела она им.
— Но, мадам…
— Делайте, как я сказала.
Они переглянулись и, пятясь, удалились из уборной. Несомненно, они остались дожидаться Мари-Жозеф в вестибюле, ведь даже повелительный тон и самоуверенность мадам не могли отменить королевские приказания.
Мадам прижалась щекой к щеке Мари-Жозеф:
— Ах, душенька, ваша судьба достойна трагической баллады. Король разгневан и требует, чтобы вы непременно присутствовали на пиру.
— Мадам, что же мне делать?
— Девочка моя, все, что мы можем, — это повиноваться его величеству.
Мари-Жозеф помогла Халиде причесать мадам, держа наготове шпильки и те немногие цепочки, подвески и кружевца, которыми мадам согласилась украсить волосы. Мари-Жозеф не могла забыться за повседневными заботами. Руки у нее дрожали. Другие фрейлины перешептывались, осуждая ее неповиновение, ее испачканное, измятое платье и растрепавшуюся прическу.
«Шерзад жива, — думала Мари-Жозеф, — пока жива…»
Однако она знала, что в бассейне фонтана ее подруге долго не продержаться.
Мадам протянула руку. Мари-Жозеф застегнула у нее на запястье бриллиантовый браслет, подарок короля. Грани алмазов ослепительно засверкали в сиянии ее слез.
— А сейчас, — сказала мадам, — мы должны что-то с вами сделать.
Она строго оглядела Мари-Жозеф:
— Вы же не можете присутствовать на пиру у его величества в грязном платье!
— Не дразните ее, мама! — вступилась Лотта.
Она подвела Мари-Жозеф к шкафу и распахнула дверцы.
Перед Мари-Жозеф предстал самый прекрасный роброн, который ей доводилось видеть: переливчатого серебряного атласа, отделанный серебряным кружевом, с корсажем, усеянным лунным камнем.
— Мадемуазель, я не могу…
— Его прислал месье де Кретьен. Он покорно просил вас принять подарок.
«Я погубила его, — пронеслось в сознании Мари-Жозеф, — а он по-прежнему благожелателен и любезен ко мне».
Лотта обняла ее, поцеловала, дружески крепко сжала ее ладони в своих и оставила наедине с Халидой. Лотта, мадам и их свита удалились, шурша юбками, влача за собой шлейф изысканных ароматов и громко перешептываясь.
Халида незаметно передала
«Скоро увидимся. Люблю. Л.».
— Не плачьте, мадемуазель Мари, — принялась увещевать ее Халида, — у вас и так покраснели глаза. Сядьте-ка, сейчас я расчешу ваши колтуны.
— Мадемуазель Халида, я должна послать ответ. Можно ли рискнуть?
— Может быть, я как-нибудь и ухитрюсь, — предположила Халида. — У графа Люсьена много агентов.
«Люблю, — написала Мари-Жозеф. — Люблю беспредельно, безгранично».
Халида прошептала что-то мальчику-пажу и отослала его с запиской, а потом стала с великим тщанием облачать Мари-Жозеф в «лунный» роброн. В зеркале отразился прелестный призрак в серебристо-серой мерцающей дымке.
— Вы в полной мере это заслужили, — с удовлетворением отметила Халида.
Мари-Жозеф спрятала за декольте записку Люсьена.
— Сестра, — спросила Халида, — вы позволите мне причесать вас как подобает?
Выбрав один из фонтанжей мадемуазель, она показала его Мари-Жозеф. Та попыталась было сохранить серьезный вид, но, вообразив, как на весь вечер на голове у нее воздвигнется массивное сооружение из проволоки, лент и кружев, не выдержала и расхохоталась.
— Вам не нравятся фасоны, которые я придумала? — сурово осведомилась Халида.
— Простите! — Мари-Жозеф прижала руки ко рту, стараясь унять смех. — Мадемуазель Халида, я не хотела…
Тут Халида сама расхохоталась, вспомнив нелепые башни, ее стараниями колыхавшиеся на головах модных дам, и отложила фонтанж, убрав волосы Мари-Жозеф совсем просто.
— Но вы должны надеть вот это.
Халида вплела в локоны Мари-Жозеф нитку жемчуга.
— Ваше ожерелье!
— Мне придется попросить вас его вернуть, — призналась Халида. — Им я оплачу свой переезд домой в Турцию.
В действительности любой подарок, полученный от Марии Моденской, был сделан на деньги его величества. Поэтому Мари-Жозеф несколько утешала мысль, что если его величество и не отпустит на волю Шерзад, то, по крайней мере, внесет свою лепту в освобождение Халиды.
Послеполуденное солнце било в окна Зеркальной галереи, отражаясь во множестве ослепительно блестящих зеркал. Хрустальные канделябры окружало радужное сияние. На каждой стене сверкала королевская эмблема — золотой солнечный диск. Боги и герои веселились и вели войны на живописных плафонах.
Все помещение было занято длинными пиршественными столами; вокруг них стеснились французские аристократы и их союзники. Нарядам, яствам и особенно местам, отведенным на королевском пиру тому или иному придворному, предстояло на многие и многие месяцы после празднества стать предметом пересудов, подобно тому как на протяжении месяцев до празднества над ними, без сомнения, ломали головы глашатай, объявляющий имена посланников, и его помощники.