Луна как жерло пушки. Роман и повести
Шрифт:
— Пожалуйста, София Николаевна, я же их для вас принес, — сказал он, пытаясь улыбнуться. — Выздоравливайте, возвращайтесь в школу такой же бодрой, какой мы вас знаем.
Сергей мягко всматривался в нее, но избегал ее прямого взгляда.
— Марчела… — снова заговорил он, и сейчас голос его потеплел. — Хорошо, что она привиделась ему тогда, на войне. — Он помолчал минуту и потом добавил с силой: — Но кто знает, может быть, они еще найдут друг друга! Алеша и настоящая, живая Марчела.
Он положил георгины на тумбочку. Протянул на прощание руку и стоял так,
— Таковы сказки, София Николаевна, — сказал он, все еще держа протянутую для прощания руку. — У сказок всегда конец счастливый…
Она кивнула. Но протянутую руку снова будто не заметила. Она легонько притянула его к себе, прильнув головой к тому плечу, с которого свисал пустой рукав, закрыла глаза и замерла, словно пыталась услышать далекий, трудноуловимый звон.
Она, может быть, еще долго не пошевелилась бы, но Сергей легонько отстранился, поправил подушку, повернулся и, еле слышно щелкнув каблуками, пошел к двери.
После этого у нее побывали и Мохов, и мастера, и преподаватели, и целая вереница учеников. Даже Сидор Мазуре, у которого было по горло хлопот со снабжением, выбрал время, чтобы навестить ее.
Только Еуджен больше не показывался в больнице и больше не писал ей.
Но зато в день выписки из больницы на нее свалилась совершенно неожиданная посетительница.
Это было утром, после девятичасового врачебного обхода. В палату зашла незнакомая женщина и направилась прямо к ее койке.
— Я та самая Мария, что жила с мастером, монте ром Пержу, — представилась она громко, словно хотела, чтобы все ее хорошенько слышали.
Домашнее платье, все в пятнах извести, жеваное, без пуговиц и кнопок, с распахнутым воротом, болталось на ней, как на вешалке, даже не подпоясанное. Казалось, она кинулась сюда, едва выпустив из рук малярную кисть.
Она попросила Софию выйти с ней в коридор. В ее взгляде было что-то такое, что заставило Софию тут же выполнить ее просьбу. Она накинула халат с приколотым к нему уже увядшим георгином, сунула ноги в тапочки и молча последовала за гостьей по коридору. В дежурке Мария указала ей на лавку, на которую опустилась и сама, и тут же, больше не сдерживаясь, разразилась потоком слов — София уловила только жалобы и ругань по адресу Пержу и школы. Мария кричала все громче, и когда ее причитания и брань, все разгораясь, грозили всполошить всю больницу, Софика попыталась ее остановить.
— Знаю, — сказала она ей, — ты боишься, как бы не разрушили твою хибарку. Знаю все.
Мария на мгновение онемела, пожирая ее глазами.
— Все знаешь? И нежишься тут под одеялом? Может, ты у коммунистов и большая птица, но откуда ты все-все проведала? Ты со мной не зналась, и я тебя сроду не видела, и нога твоя у меня в доме не бывала, и в головах ты у меня не стояла. —
— Да, конечно же, дом. Дом. И они не имеют права его разрушать, — кротко сказала София.
— „Не имеют права“! — передразнила ее женщина.
София с удивлением заметила, что эта женщина вовсе не раздражает ее, а, напротив, вызывает нечто вроде симпатии.
— Поверьте мне, школа ничего не желает вам, кроме добра, — продолжала терпеливо Софика, — она предлагает вам квартиру взамен.
— Квартиру взамен? — Мария вдруг сложила губы бантиком и, понизив голос, сладко промурлыкала: — А если бы у твоей милости вырвали сердце с мясом, чем бы ты эту рану заткнула? Или ты, может, думаешь, что у такой потаскухи с Нижней окраины шкура толще, чем у образованной, балованной барышни?
— Вовсе не считаю тебя потаскухой! — перебила ее София, рассердившись. — Но уж, ради бога, не называй меня барышней! Меня никто в жизни не баловал, даже родители, потому что я сиротой росла. — Она сняла тапочки, поджала босые ноги, укутав их длинным халатом.
Тут взгляд Марии остановился на вялой головке георгина, приколотого к халату Софии.
— Ее, видишь ли, никто не балует! А как я погляжу, твои поклонники уже и сюда тропинку протоптали!
София не отвечала. Она облизнула пересохшие, словно от жажды, губы. Только глаза ее выдавали обиду и смятение.
Мария, которая до сих пор все вскакивала и металась по комнатке, вдруг остановилась, опустила засученные рукава, нагнулась и начала ногтем соскребать брызги известки и глины, присохшие к ногам. Потом выпрямилась и отряхнула ладони.
— Бедняга, с чего это ты слегла, в больницу попала? У тебя небось жар? — Казалось, это спросила совсем другая женщина — человечная, добрая. Она отерла Софии лоб, пригладила влажные пряди волос и метнула взгляд на окошечко в двери. — Наверно, какой-нибудь нечестивец, нехристь извел тебя, бедняжку… Скотина, паразит, убей его господь! Теперь небось утешается с другой голубкой, а о тебе ему и заботы нет, думать не думает, что ты сохнешь с тоски, таешь как свечка, чтоб у него глаза вытекли! Он, может, урод, калека, одной ногой в могиле уже стоит, а ты за ним ухаживай, ублажай его, отдай ему свои молодые годы. А попробуй сама заболей, бедная бабонька…
— Сейчас у женщин есть свое место в жизни, — попыталась София успокоить ее, — то, о чем ты говоришь, осталось далеко позади, Мария…
— Э-э, брось! — отмахнулась женщина. — Чаще ли, реже ли — все одно. Мужики-то и в ус не дуют, а мы, дуры, заброшенные…
Она толкнула ногой дверь, чтобы закрылась поплотнее, бросилась на скамью и прижалась к плечу Софии.
— Бросит тебя такой, опостылеешь ему, — с ожесточением зашептала она, взглянув в глаза Софии, — вот тогда и плесни, облей ему кислотой личико, и пусть ищет себе сударку, чтобы баловала его, ухаживала за ним… А то, на худой конец, и еще одно любовное зелье есть — порошочек в стакан, и. готовь ему пару пятаков на глаза! Вот они, женские права!