Луна с правой стороны, или Необыкновенная любовь (сборник)
Шрифт:
— Не ори... да я...— успокаивался Фёдор.
— Пользительная травушка.
Фёдор опустил руки, отвернулся от дяди Сергея.
— Испужались. Не буду...
— Не мешай, Фёдор,— прошелестел морщинами дядя Михайло,— пусть поплетут... хе-хе.
Мужики снова окружили дядю Сергея. Фёдор тяжело повалился животом на траву. И дядя Сергей запел:
— Шалфей есть травка такая, очень пользительная, в наших местах растёт... Так вот был случай один, я ещё был тогда маленьким, но как сейчас этот случай помню. Жил тогда у нашего барина кучер Ермолай, дюжий мужик, здоровенный, в плечах в одних, можно сказать, косая сажень будет, одним словом —
— Ну?
Мужики пододвинулись ещё ближе. Фёдор тоже поднял голову.
Дядя Сергей стал смелее.
— Пришёл: здравствуй, Авдотьюшка, как поживаешь?
— Хорошо,— отвечает Авдотьюшка, и мигом, как полагается, скатерть на стол и на скатерть коровай хлеба, из печи подрумяненного цыплёнка и в глаза Ермолаю: — Петрович,— его Петровичем все звали на селе, даже и сам барин так величал, уж больно, говорят, кучер был хорош, не кучер, а огонь,— прошу хлеба-соли откушать...
— Да-а,— промычали мужики.
— Ггээ…— дёрнул носом Фёдор.
— На здоровье,— сказал дядя Сергей,— нос всегда должен иметь свободное положение в жизни. Для меня чихнуть, например, самое приятное времяпрепровождение,— и, ласково взглянув на Фёдора, добавил: — и вы, Фёдор Михайлович, всегда нос держите в свободном положении, не стесняйте, это бывает для носа очень и весьма приятно...
— Да-а? — спросил Фёдор,— я и то...
— Необходимо,— подтвердил дядя Сергей и вернулся к рассказу.— На чём я остановился-то, а? Вспомнил, вспомнил... Так вот Петрович сел за стол, за цыплёнка, а Авдотьюшка в чуланчик — переодеться. Да-а... Выходит оттедова в новом сарафане, цветы на сарафане в ладонь, и в новом кокошнике, можно сказать, красавица, а не баба. Петрович-то и заглядись на неё и проглоти косточку-то. А когда проглотил, сразу помутился, даже с лица спал, позеленел. Как увидала его Авдотьюшка таким, так и присела.— Батюшки, Петрович.— А Петрович обиженно: — Не впрок, Авдотыошка, нынче твой цыплячек-то.— Авдотьюшка в голос:— Что ты, родимый, али, спаси, господи, подавился?..— И в слёзы.— Нет, нет,— ответил Петрович,— прошло, выскочила, но не кверху.— Авдотьюшка всплеснула руками: — А куда? — Петрович провёл по груди пальцем.
— Батюшки,— ахнула Авдотьюшка...
— И что же? — сопели мужики.
— Ничего,— ответил дядя Сергей,— проглотил косточку и тут же впал в тоску. А Авдотьюшка к нему и так и этак, а он в тоску и в тоску: — Смертушка, говорит, моя приходит.— Авдотьюшка и постель постелила, взбила её, чтоб помягче было, и к нему: — Проспишь ночку и всё пройдёт.— Нет, Авдотьюшка, не могу, тоска смертная душит меня.— А ты, Петрович, поспи,— упрашивала его Авдотьюшка.— Не могу, не могу,— твердил своё Петрович, а сам всё бледнее и бледнее становился.— Так и не проспишь? — спросила Авдотьюшка.— Ноет,— простонал Петрович. Тут уж Авдотьюшка не выдержала, всплеснула руками и как бросится к нему на шею, как заревёт: — Голубчик ты мой ненаглядный...— и пошла...
— Ишь как её прохватило,— промычал Фёдор.
Дядя Михайло Многосонов показал кончик языка:
— Бабы народ жалостливый... Вы помните Петра? Ему бык пропорол причинное место, и как об этом его баба голосила...
— Да уж чего, в бабьем обиходе это, можно сказать, дело сурьёзное.
Дядя Сергей закатился в гык. За ним и мужики. А когда гык прекратился, дядя Сергей стал
— Ладно, говорит Петрович,— ночевать не могу, а побаловаться, давай побалуемся.— Побаловались. После этого проходит день, второй — ничего, и только на третий Петрович почувствовал страшную боль в заднем проходе: покалывает и покалывает что-то, как раз под самой ... ... косточкой. Первое время думал, так пройдёт. Но чем дальше, тем всё хуже и хуже, даже стало ни сесть, ни лечь, просто беда. Ему посоветовали сходить к бабушке Сергевне, была такая у нас на селе в ту бытность. Сходил. Бабушка Сергевна признала килу и даже указала, какой злодей пустил эту килу по ветру. Наговорила воды, спустила с образка складня медного, велела пить ежедневно по утрам по чайной чашке натощак.
— И что же, помогло?
— Святая вода, она, брат...
— Нет,— ответил дядя Сергей.
— И святая не-е...
— Колдуны тоже силу имеют.
— Оно, конечно.
— Объездил всех бабок,— возвысил голос дядя Сергей,— и не помогло, а что-что они ни делали: поили святой водой, обкладывали пшеном зад, обтирали, а это пшено велели разбросать на широкой дороге, чтоб на заре птицы небесные поклевали; продевали голову в хомут; заставляли смотреться в кадушку, наполненную заревой водой, взятой из четырёх колодцев,— ничего не помогло. И Петрович решил — смертушка приходит, стонет, мечется по постели.
— Вот так проглотишь...
— У нас парень ерша глотал живьём за четверть водки, на спор, и то ничего,— вмиг.
— Оно как... на всё, брат, господь.
— Да-а... а тут и не доглядит.
— Что и говорить, разве мало нас, огломонов, за всеми не углядишь.
— Насчёт бога оставить надо,— сказал сердито дядя Сергей и сурово обвёл глазами мужиков.
Мужики притихли.
— Бог тут не при чём, его, можно сказать, дело — сторона.
Фёдор повернулся набок, облокотился на локоть.
— Не помогло, говоришь?
— Нет, Фёдор Михайлович,— ответил почтительно дядя Сергей,— не помогло. И наверно бы богу душу отдал, если бы не странничек божий.
— Всё господь...
Дядя Сергей опустил брови и, заложив правую руку за спину, продолжал:
— Что это с тобой, чадо? — спросил старец божий. Петрович высказал всю свою жалобу на боль. Рассказал, отчего и как эта боль приключилась. Не упустил из вида и цыплёнка, и нового сарафана с большими цветами во всю ладонь, и Авдотьюшкиной красоты...
— Она, боль-то, матушка, пришпичет — всё расскажешь.
— Как есть, всё.
— Даже, можно сказать, приврёшь.
Дядя Сергей недовольно кашлянул.
— Старец божий, покачивая головой, внимательно слушал, повторяя: — Ай, ай, чадо. Ай, ай, грех-то какой. Ай, ай! — А когда Петрович закончил свою жалобу, старец, подняв кверху указательный палец, сурово сказал: — Какое, чадо, прелюбодеяние, какой грех!.. Ай, ай, баба до добра не доведёт... Какое прелюбодеяние! Ай, ай...— И, опустив палец, тихо добавил: — В бабе, чадо, благодушествует сатана...
— И верно...— загалдели мужики.
— Она, баба, может...
— Да чего тут и говорить: она, баба,— народ такой...
— Окаянный! — пронзительно взревел над головами мужиков женский голос, и тут же за голосом глухо опустилась, задев плечо дяди Сергея, увесистая палка на широкую спину Фёдора.— Лежебок ты этакий... да откедова ты свалился на мою бедную головушку?..
И пока Фёдор взвился от земли и вытянулся во весь рост, и пока опомнились от неожиданности мужики, женщина выпалила: