Луна с правой стороны, или Необыкновенная любовь (сборник)

Малашкин Сергей Иванович

— Ага! — прохрипел я.— Теперь не убежишь. Но вахмистр не пошёл на деревню, а обогнул её и спустился под гору, к реке Гнилушке.

— Эге! — прохрипел я и заплясал по его следу.— Сдавайся, всё равно не уйдёшь! — закричал я ему в спину.

— Это ещё посмотрим! — ответил вахмистр.

Мы скатились под гору, к реке. Месяц тоже скатился с нами под гору. Мы оба едва передвигали ноги. К моему телу прилипла не только гимнастёрка, но и шинель. Месяц то­же едва двигался. Он был весь покрыт тёмными пятнами. Месяц и другие предметы, как мне казалось тогда, двигались с нами вместе. Вахмистр подошёл к берегу, который был в этом месте крутой и высокий. Он бросился вниз и погрузился по плечи в сугроб снега. Вахмистр с большим трудом выбрался из сугроба. А когда я подошёл к берегу, он лежал на четвереньках и по-собачьи лакал выступившую на снег из-подо льда воду. В этот момент я радостно подумал: „Ага! Теперь не убежит, всё равно подохнет!“ Вахмистр напился, встал,

вытер рукавом шинели рыжие усы, оскалил редкие зубы:

— Прыгай, чего же стоишь!

— Нет, я прыгать не буду,— ответил я.

— Что же теперь будешь делать? — спросил меня вахмистр и сел на снег.

— Посмотрю, что ты будешь делать? — усаживаясь на крутой берег, ответил я.

— А разве через речку нельзя было перейти? — спросил помощник.

— Нет,— ответил Андрей Завулонов,— там были одни родники, и река никогда хорошо не замерзала.

— Ну, чем же кончилось?— спросил Иванов.

— Да, да,— заговорили остальные.

— Чем? — спросил Евгений и окинул глазами слушателей, а потом стол и бутылки.

Бутылки были пусты.

— Уберите,— сказал Евгений,— и дайте ещё.

А когда Евгений выпил, и выпили все слушатели, он стал снова передавать рассказ Андрея Завулонова.

— Много просидели, а сколько времени — хорошо не помню. Ветерок куда-то спрятался, пропал. И ночь была, как вначале, тихая, крепкая. Мороз, пощипывая за уши, острыми иголками покалывал щёки. На реке похрустывал лёд. На селе изредка тявкали собаки, но так скучно, тоскливо: тявкнет — и молчок, тявкнет — и молчок. А мы, два человека, уставшие от охоты за жизнью, сидели на берегу Гнилушки, дежурили друг друга. А кругом никого, кроме нас, не было. Разве только месяц смотрел на нас своими чёрными пятнами-глазищами, да низкое небо — оно в этот раз было очень низким: — глядело на нас. Мне казалось тогда, что месяц хохотал над нами, корчил в смешные гримасы свою круглую рожу. Хохотало и небо. Хохотало оно хриплым, покашливающим смехом; это мне тоже тогда так казалось. И ещё кто-то прогуливался по Гнилушке и чем-то тяжёлым б'yхал, пробовал лёд — крепок ли?.. На гул ударов откликалось робкое эхо: „Эх! Эх!“ А мы все сидели на берегу: я на самом берегу, а он, вахмистр, внизу, под берегом, у самой воды, спиной ко мне, а лицом вперёд, за реку. Я не знал, что, сидя на берегу, передумывал тогда вахмистр. Но я знал хорошо, что я тогда думал. Всё то, что я тогда думал, я прекрасно помню. А думал я тогда очень о многом, а главное, все вопросы, которые меня тол­кали на борьбу, я поставил ребром. И нужно правду сказать, что, сидя на берегу Гнилушки, я с этими вопросами был необычайно далёк от земли,— я с ними блуждал выше месяца, в междупланетных пространствах, если не дальше. Я, несмотря на своё скверное образование — я кончил только один класс церковноприходской школы или, как принято в на­роде говорить, „учился за меру картошки у бабушки Марфы на полатях“,— стоял на самых высоких вершинах общественной мысли. И вот оттуда-то, с вершин общественной мысли, я увидал тогда всё своё прошлое, весь свой путь. Но я увидал тогда и путь вахмистра... Да, да, и путь вахмистра... И я познал за что я боролся, более ясно, чем до этого случая... Я с вершин общественной мысли видел море человеческой крови, нет, не человечес­кой, это я неправильно выразился, а рабочей, мужицкой, моей крови. Эта кровь текла широкими потоками, заливала, пропитывала землю, на которой жил и ещё живу... Да, да, я видел, как текла моя чёрная рабская кровь, я видел, как она смачивала, удобряла землю, и земля, благодаря моей чёрной крови, давала обильные плоды. Но кому она давала плоды? Мне? Нет! Она давала тому, у кого была другая кровь...

И Андрей, сказав эти слова, обратился тогда к нам:

— Простите, что так напыщенно рассказываю вам. Иначе не могу: нет у меня сейчас простых слов, хотя всё это и сейчас в моём сознании ясно и просто.

И он снова заговорил:

— Я дрожал от радости, от сознания и от победы. И чувствовал, как я поднимался всё выше и выше. От подъёма у меня кружилась голова, а во всём моём теле была какая-то круть, как будто кровяные шарики, изменив свой обычный путь, кружили крутые спирали... Да, да, одним словом, я тогда горел.

Тут Андрей Завулонов снова остановился, перевел дух и тихо, почти шёпотом:

— И вдруг мне страшно захотелось покурить. Вахмистр всё так же неподвижно сидел около воды и всё так же смотрел вперёд, за реку. Под моим черепом быстро повернулась мысль: „Наверное, и вахмистр думал то же самое, что и я. Он, наверное, тоже поднимался на вершины общественной мысли“. Но тут же передумал, отбросил эту мысль в сто­рону, как ненужную. И это, пожалуй, было более верно, ибо вахмистр — человек высокой культуры, даже больше: он вершина многовековой культуры... От такого заключения я неожиданно испугался и посмотрел на вахмистра. И верно, в нём, в вахмистре, в его походке, взмахе его рук, в каждой складке его шинели покоилось всё духовное величие русской культуры. А в нас, ну, хотя бы во мне, разве есть культура? Никакой! А у вахмистра, о! Не

только у вахмистра, а в его шинели была и есть настоящая культура... Многовековая культура! Об этой культуре сейчас многоистомными голосами орут „караул“ по заграницам.

— Культура! Культура!

И это правильно! Ну какая, например, во мне, чёрт, культура! Никакой. Я просто вар­вар. Да, да, варвар, какого ещё не знала культурная, человеколюбивая Европа... Да прибавьте ещё к этому чёрную кровь... И получится тип выше варвара... А в вахмистре, повторяю, культура. И вот я — варвар, изверг,— как хотите, теперь называйте, мне всё равно,— гнался за этой благородной культурой и хрипло кричал:

— Стой! Стой! Всё равно задушу вот этими руками...

И я посмотрел тогда на свои руки и, как сейчас, помню, как они заорали мне о своём многовековом рабстве... От их крика мне ещё больше захотелось покурить. Возможно, и вахмистр так думал о культуре, о себе, как о носителе культуры, и обо мне, как о варваре. Возможно, что после всего этого и вахмистру захотелось покурить. О, куда на этот раз девалась культура? Неужели и она по-звериному дрожала за свою жизнь? Но это опять утверждать не берусь. Но всё же возможно. Ведь вахмистр так же, как и я, грешный, на бегу, в погоне за жизнью, чтобы не задохнуться, чтобы не лопнуло его сердце, яростно хватал снег и тут же кидал его в рот. Все его движения были похожи на мои движения. Все мои движения были похожи на его движения. И ему, наверное, так же был приятен снег, как и мне. Но всё же в вахмистре была культура, а во мне — ни капельки... Во мне только текла чёрная рабская кровь... Повторяю, мне страшно захотелось покурить. Я взглянул на месяц. Месяц опустился ниже и тоже был рад: ему тоже захотелось покурить. Я достал кисет, стал распоряжаться, но не успел я закурить, как голова вахмистра повернулась в мою сторону и сказала:

— Товарищ, дай покурить.

Я вздрогнул, посмотрел на вахмистра и сказал.

— Хорошо.

И закрутил две цыгарки.

— Огонь есть у вас?

— Нет,— сказал вахмистр.— Вы прикурите и бросьте мне сюда.

Я так и сделал. И мы сидели недалеко друг от друга и покуривали. Месяц склонился ещё ниже и одним краем касался головы вахмистра и моей и, раскачиваясь из стороны в сторону, тоже покуривал. А мы сидели и покуривали, и дымок, который мы выпускали, был не дымок, а какие-то общечеловеческие ниточки. Они, эти общечеловеческие ниточки, тянулись от меня к вахмистру, а от вахмистра ко мне. Ниточки вахмистра, я не знаю, тревожили ли вахмистра мои ниточки, опутывали ли его сердце всечеловечностью, но его — взбирались в меня, кружились около моего сердца, рассказывали о всечеловеческой любви и о том, что все люди одинаковы. От таких ниточек мне стало неприятно, и я, чтобы порвать эти ниточки, бросил в сторону цыгарку. Смотрю — то же самое проделал и вахмистр. И я тогда подумал: „Наверное, и мои ниточки вахмистру не давали покоя, путали его сердце всечеловечностью“. И мне стало страшно, противно за себя, как это я мог допустить такую слякоть... Ведь всечеловечность в наше время — это слякоть, она разбав­ляет волю, ослабляет боевую силу, а главное — разряжает жажду к победе. А я, ведь, так хотел победить и завладеть жизнью... Да, да... Я страшно хотел завладеть жизнью... И мне за всечеловечность стало стыдно и больно. Наверно, также и вахмистру. И я взглянул на месяц: месяц упал и трепыхался под ногами вахмистра, в луже воды, выступившей из-под снега. Мне показалось тогда, что и месяц хихикал надо мной:

— Мазня! Мазня!

Возможно, что месяц хихикал и над вахмистром и хрипел ему:

— Мазня! Мазня!

Ведь мы оба рвались через смерть к жизни. Ведь мы оба, чтобы не лопнули сердца, хватали на всём бегу снег и кидали его в пересохшее горло.

— Оба! Оба! — хрипел месяц.

Пока месяц хрипел, я снова поднялся на вершины общественной мысли, посмотрел оттуда на нашу грешную землю и кубарем слетел обратно, больно, до крови ущипнул себя за ухо и громко сказал себе:

— Ты ли это, Андрей Завулонов?..

Тут Андрей Завулонов встал с кресла и обошёл всех нас, показывая ухо. Мы все почтительно, по очереди, поднимались, вытягивали головы и рассматривали метину на краешке уха Андрея Завулонова... Мы успокоились только тогда, когда Андрей Завулонов сел.

Острая боль заставила меня успокоиться и взяться за револьвер. Я достал из кармана шинели револьвер, положил его на колени и обратился холодновато-спокойным голосом к вахмистру:

— Покурили, гражданин?

— Да, товарищ, покурил,— ответил вахмистр, и тоже спокойно-холодноватым голосом, а слово „товарищ“ было им как-то особенно произнесено.

В слове „товарищ“ не было той теплоты, той братской любви, с которой произносим мы, а было что-то холодное и злое. Правда, и у нас теперь как-то слово „товарищ“ выветривается, становится не таким, чем было оно раньше, а каким-то сухим, машинным, и веет от него не любовью, а производством. Но у вахмистра оно было ещё хуже.

— Вы долго будете так сидеть? — крикнул я.

— Столько же, сколько и вы,— ответил вахмистр.

— Я требую, чтобы вы немедленно вышли сюда! — крикнул я ещё громче.