Лунный бассейн [Лунная заводь]
Шрифт:
Затем, Гудвин… я впервые увидел… необъяснимое! Хрустальная музыка взметнулась. Со своего места я видел вход во внутренний двор и его базальтовые порталы, грубые и разбитые, поднимающиеся на сорок футов, изломанные, разрушенные порталы, недоступные для подъема. Из входа потек все усиливающийся свет. Он рос, разбухал, и в него, прямо у меня на виду, вошел Стентон.
Стентон! Но, Гудвин! Что за зрелище! — Он замолк. Я ждал… ждал.
6. В ЛУННОМ БАССЕЙНЕ
— Гудвин, — сказал, наконец, Трокмартин, — я могу описать
Я видел его лицо. Оно светилось радостью, слишком сильной для живого существа, и в то же время было затемнено невыносимым несчастьем. Как будто его лицо было переделано рукой Бога и Сатаны одновременно. Вы можете видеть отражение этого в моем лице. Но вы не видели этого в той степени, в какой оно было на лице Стентона. Глаза широко открыты и неподвижны — будто созерцают внутреннее зрелище рая и ада! Он шел, как проклятый, несущий в себе ангела света.
Музыка взметнулась снова. Я вновь услышал бормотанье — «Ав-о-ло-а!» Стентон повернулся лицом к порталу. И тут я заметил, что заполняющий и окружающий его свет имеет внутреннее ядро — нечто отдаленно напоминающее по форме человеческую фигуру. Это ядро то рассеивалось, то собиралось вновь, вырывалось за его пределы и входило в него снова. И когда сверкающие частицы входили в него, все тело Стентона испускало свет. И внутри этого сверкания, спокойные и безмятежные, двигались семь маленьких лун.
Все это я видел, а потом Стентон поднялся, взлетел на неприступную стену, на самую ее вершину. Свет под луной побледнел, звенящая музыка стихла. Я попытался пошевелиться. Но заклинание продолжало удерживать меня. Теперь из неподвижных глаз полились слезы и облегчили боль в них.
Я сказал, что взгляд мой был неподвижен. Так оно и было. Но периферическим зрением я видел часть дальней стены внешнего укрепления. Казалось, прошли века, и я увидел на этой дальней стене сияние. Потом показалась фигура Стентона. Он был далеко, на самом верху гигантской стены. Но я по-прежнему различал сверкающие спирали, которые ликующе вились вокруг и сквозь него; скорее чувствовал, чем видел, его лицо в трансе при свете семи шаров. Взметнулись хрустальные ноты, и он прошел. И все это время, как будто из какого-то скрытого источника, внутренний двор светился и рассыпал серебряные огни, которые затмевали лунный свет, но казались частью его.
Десять раз так он проходил мимо меня. Свечение усиливалось вместе с музыкой, скользило по вершине созданного человеком базальтового утеса и исчезало. И между этими проявлениями проходила вечность, а я по-прежнему корчился в неподвижности, беспомощное существо из камня с незакрывающимися глазами.
Наконец луна приблизилась к горизонту. Звуки музыки стали громче, за ними — вторично — крикнул Стентон. Крик его был, как эхо первого. Вновь мягкий, вздыхающий звук на террасе. И — полная тишина. Свет померк; луна заходила, и мгновенно жизнь и способность двигаться вернулись ко мне. Я побежал вперед, прыжками взлетел по лестнице,
Я вспомнил об Эдит. Побежал к ней. При моем прикосновении она проснулась, с удивлением взглянула на меня, приподнялась на руке.
— Дэйв! — сказала она. — Я уснула… после всего. — Тут она заметила на моем лице отчаяние и вскочила на ноги. — Дэйв! — воскликнула она. — Что случилось? Где Чарлз?
Прежде всего я разжег костер. Затем рассказал ей все. И до самого рассвета мы сидели перед костром обнявшись, как испуганные дети.
Неожиданно Трокмартин умоляюще протянул ко мне руки.
— Гудвин, старый друг! — воскликнул он. — Не смотрите на меня, как на сумасшедшего! Это правда, абсолютная правда! Подождите… — Я, как мог, успокоил его. Через некоторое время он продолжил рассказ.
— Никогда, — сказал он, — человек так не приветствовал приход солнца, как мы в то утро. Как только стало светло, мы вернулись во двор. Базальтовые стены, на которых я видел Стентона, стояли черные и молчаливые. Терраса, как всегда, была пуста. Серая скала на своем месте. В углублении у ее основания — ничего. И ничего, никаких следов пребывания на острове Стентона — ни следа, ни знака.
Что нам оставалось делать? Те же доводы, что удержали нас накануне, удержали и сейчас — и вдвое сильнее. Мы не могли покинуть тех двоих, не могли уйти, пока оставалась хотя бы слабая надежда на их спасение — но как же нам оставаться? Гудвин, я любил свою жену, сильно любил, так сильно, как я и не подозревал до этого дня; и она так же любила меня.
— Оно за ночь забирает только одного, — сказала она. — Любимый, пусть оно возьмет меня.
Я плакал, Гудвин. Мы плакали…
— Вам потребовалась большая храбрость, Трокмартин, — прервал я его. Он оживленно взглянул на меня.
— Значит, вы поверили? — воскликнул он.
— Верю, — ответил я. Он схватил меня за руку и сжал ее так, что едва не сломал.
— Теперь, — сказал он, — я не боюсь. Если я… не смогу, вы подготовитесь и продолжите работу.
Я пообещал. И — да простит меня Небо — это было три года назад.
— Да, потребовалась храбрость, — продолжал он, опять спокойно. — Больше чем храбрость. Потому что мы знали, что идем на самопожертвование. Каждый из нас в глубине сердца чувствовал, что один из нас не увидит следующего восхода. И каждый из нас молился, чтобы смерть, если это смерть, вначале пришла к нему.
Мы тщательно все обсудили, призвав на помощь все умение анализировать и привычку к спокойному научному мышлению. Мы по минутам рассчитали время проявления феномена. Хотя низкое пение начиналось в момент восхода луны, проходило целых пять минут между полным восходом и странным, вздыхающим звуком на внутренней террасе. Я перебирал в памяти все происшедшее прошлой ночью. По крайней мене пятнадцать минут прошло между вздохом и усилением лунного света во внутреннем дворе. И проходило еще десять минут до первых звуков хрустальной музыки.