Лунный камень мадам Ленорман
Шрифт:
Витольд вновь в полудрему впал и, кажется, появления хозяина дома не заметил. А вот Мари смотрит на Франца… жадно? Пожалуй.
Разве что не облизывается.
Франц же, окинув комнату взглядом, произнес:
– Рад, что вы сочли возможным откликнуться на мое приглашение.
Голос его, низкий, с хрипотцой, заставил Анну вздрогнуть. Возникло вдруг престранное желание прикоснуться к темным волосам, провести ладонью по щеке,
Успокоить.
Не позволит. И тогда оттолкнул, а сейчас… кто она? Некрасивая, рано постаревшая женщина, которую Франц, ко всему, считает виновной. А ведь считает, иначе не позвал бы. Оправдываться? Хватит. Все, что должно было быть сказано, Анна уже сказала еще тогда. А теперь… она устала бороться.
С жизнью. С совестью.
С собой.
И если выпало ей умереть, то… быть может, в мире ином она обретет наконец долгожданный покой.
– Как можно было отказать тебе, братец? – Ференц поднялся. – Мы все очень рады встретиться вновь.
– Конечно-конечно, – подтвердил Витольд и закивал мелко, подобострастно.
А Мари ничего не ответила.
– Быть может… – Анна услышала свой голос со стороны. Неприятный. Каркающий. – Ты объяснишь нам, чего хочешь?
– Конечно, – Франц поклонился, и поклон этот был предназначен ей одной. – За ужином и объясню. Прошу вас…
За окном громыхнуло. Начинался сезон гроз и, значит, покинуть остров не выйдет. Анна подумала об этом со странной улыбкой, и очередное зеркало подтвердило, что улыбка эта была немного сумасшедшей, самую малость. Впрочем, как знать, вдруг она и вправду сошла с ума?
Если и так, то не сейчас.
Пять лет тому…
Оленька всегда была хороша. Пожалуй, она и родилась-то красавицей. Конечно, за малостью лет Анна смутно помнила те давние времена, но отчего-то ей казалось, что матушка, к самой Анне бывшая неизменно строга, увидев новорожденную, воскликнула:
– Боже, какая красавица!
Красавицей Оленьку величал и батюшка, человек холодный, раздражительный. Рядом с младшей дочерью он млел и начинал улыбаться, при том, что, непривычное к улыбке, его лицо престранно кривилась. Оленькины нянечки обожали ее, да и, кажется, во всей усадьбе не было человека, который относился бы к Оленьке иначе, нежели с любовью и почитанием.
Пожалуй, лишь сама Анна.
О да, она изо всех сил старалась быть хорошей девочкой и любить сестру, надеясь, что тогда хотя бы малая толика обожания, которое доставалось Оленьке, перепадет и ей. Однако же надеждам ее не суждено было исполниться. Сама Анна была не
Она и сама удивлялась, в кого же уродилась такой долговязой, с непомерно длинными ногами и руками, с локтями острыми и тощей шеей. Темноволосая и темноглазая, она казалась едва ли не цыганкой, тогда как Оленька, с золотыми ее кудрями, с очами небесной голубизны, была точной копией матушки.
– За младшенькую я не волнуюсь, – услышала Анна однажды. – Очаровательнейшее дитя! А вырастет – и вовсе расцветет. Анна же… как бы ей вовсе в старых девах не остаться! Мало того, что нехороша собой, так еще и характером прескверным обладает.
Анна обиделась.
Скверный? Вовсе нет, разве что учителя жаловались матушке на упрямство Анны, на ее склонность к злословию, на… на что только они не жаловались.
Вот сестрица неизменно похвалы собирала.
Лгунья!
Порой Анне начинало казаться, что лишь она видит истинное обличье Оленьки. Лицемерка! Хитрая, привыкшая к тому, что все-то ей дается легко, по взмаху длиннющих ресниц. И смотрит на людей с насмешкой, полагая всех вокруг глупей себя. И выходит-то, что права Оленька.
– Ты просто не умеешь жить, – сказала она сестрице, к которой относилась с некоторой снисходительностью, не видя в ней соперницы в борьбе ни за родительскую любовь, ни за свое будущее. – Ты упрямишься и злишься, прешь напролом, тогда как всего-то и надо, что улыбнуться и попросить.
Ее просьбы выполнялись тотчас. Анну это злило. И злость накапливалась. Когда Оленьке исполнилось шестнадцать – Анне к тому времени уж девятнадцатый год пошел, – их решили вывести в свет.
Обидно?
К тому времени Анна подустала от обид и от матушкиного к ней равнодушия. Та словно заранее приговорила Анну к участи старой девы и не желала тратиться, пытаясь изменить эту, напророченную ею же, судьбу. А вот мысль о скором замужестве Оленьки приводила матушку в величайшее возбуждение.
– Оленька сделает хорошую партию, – говорила она портнихам и своим столичным подругам, бесконечная череда которых потянулась к снятому отцом дому. – Разве она не мила?
И все, кому случалось видеть Оленьку, соглашались, что она и вправду чудо до чего хороша.
– Не кривись, – когда матушкин взгляд останавливался на Анне, он мрачнел. – От злости у тебя морщины появляются!
– Это платье мне не идет.
– Тебе никакое платье не идет, – отмахивалась матушка от жалоб, а портнихи, которые готовы были угодить Оленьке во всем, Анны словно и не слышали. – Ты вечно всем недовольна, Анна. Бери пример с сестры.