Лунный удар
Шрифт:
Трудно было найти слова, которые смутили бы его сильнее. Итак, она тоже интересуется знаменитым дядей?
— Да, в самых лучших. Он мой крестный, и я перед отъездом побывал у него, чтобы проститься.
— Он левый или правый?
— Он принадлежит к партии, именующей себя народными демократами или как-то в этом роде.
— Я думаю, вы знаете, что «Сакова» близка к банкротству и со дня на день может объявить себя несостоятельной?
Тимар, озадаченный, пил кофе и задавал себе вопрос: с этой ли женщиной, обдумывающей каждую фразу, прежде чем произнести ее, он действительно провел ночь? И
Адель была бледна. На ее лицо матового цвета с нежной и гладкой кожей, казалось, не влияло пребывание на свежем воздухе.
Были ли у нее в юности такие же глаза и веки с тонкой сетью морщинок? В шестилетнем возрасте Тимар пережил сильную любовь, память о ней и сейчас волновала его. Он питал ее к учительнице. Тимар жил тогда в небольшом городке, где девочки и мальчики учились вместе в средней школе. Учительница тоже постоянно ходила в черном, и в ее облике ощущалась та же смесь суровости и нежности, такое же умение владеть собой, столь чуждое характеру Тимара. Вот и теперь, к примеру, он хотел бы взять руку Адели, смотреть ей в глаза, болтать всякую чушь, намеками говорить о ночных воспоминаниях. Однако при виде лица Адели, похожего на лицо учительницы, исправляющей письменные задания, Тимар терялся, краснел и все же, как никогда, желал ее.
— Вообще говоря, вы рискуете возвратиться во Францию без гроша.
Слова неприятные, пожалуй, недопустимые. Но эта женщина умела непонятным для него образом придать им сердечность.
Адель обволакивала его какой-то особой нежностью, свойственной ей одной и не передаваемой ни словами, ни жестами.
Бой начищал до блеска медные приборы на стойке.
Адель всматривалась в лицо Тимара, как если бы глядела на него издалека.
— Между тем есть возможность в три года сделать миллион.
Слушать это от другой было бы нестерпимо.
Но вот она встала. Шагая из конца в конец кафе, заговорила еще более четко. Ее высокие каблуки, постукивая по плиткам, отбивали ритм точных фраз, отделенных одна от другой всегда равными паузами.
Своеобразный голос Адели многие сочли бы грубоватым, но он так подходил к ней! То глуховатый, то полный резкой простонародной музыки, он отлично подходил к ее улыбке.
Что она говорила ему? К ее речи примешивались другие впечатления: непрерывное шествие по улице негритянок, сильные икры боя в коротких белых штанах, хриплый кашель дизеля, который кто-то регулировал.
А кроме того, картины, порождаемые ее словами. Она заговорила о лесорубах, и Жозеф сейчас же представил себе лицо Буйу, освещенное керосиновой лампой в хижине Марии.
— Они не покупают земли, но правительство дает им концессии на три года.
Почему, смотря на Адель, он в то же время видел ее, какой она была утром, когда искала шпильки, а он притворялся, будто спит.
Она выбрала на полках бутылку, поставила на стол стопки, наполнила их кальвадосом. Не из Нормандии
— Первые колонисты получали концессии на тридцать лет и больше, а также отличные долгосрочные ипотеки.
Это слово долго звенело у Тимара в ушах. Она продолжала, а он тщетно припоминал, где его слышал.
— По общему правилу, с тех пор в случае смерти колониста владение переходит к государству, но…
Она никогда не носила чулок, но Тимару редко приходилось видеть такие белоснежные ноги. Он разглядывал их, так как чувствовал, что Адель наблюдает за ним, как бы желая составить себе о нем окончательное мнение.
Вошел негр и поставил на прилавок рыбу.
— Беру. А заплачу в следующий раз.
Она пила спиртное, как лекарство, скрывая гримасу.
— Здесь есть некий Трюффо. Он живет в Габоне уже двадцать восемь лет и совсем одичал. Женился на чернокожей, и она принесла ему не то десять, не то двенадцать детей. Он разъярен тем, что теперь, в дни моторных лодок, от Либревиля до его концессии всего день пути.
Их взгляды встретились. Она понимала — Тимару это было ясно, — что он плохо слушает, но по ее чертам лишь изредка проскальзывала тень нетерпения. Она продолжала, нисколько не смущаясь, как учительница его детских лет, которая доводила урок до конца, даже если дети не слушали ее.
Здесь была та же атмосфера рассеянности, лени, желание делать не то, что надо, и та же покорность.
Тимар мысленно нарисовал себе Трюффо в виде библейского патриарха, окруженного своими цветными детьми.
— Имея сто тысяч франков…
Тимар вновь увидел, как он дает механику тысячу франков из оставшихся у него трех тысяч на починку лодки.
— Его старший сын хочет получить образование в Европе.
Рука Адели легла на руку Тимара. Адель словно просила, чтобы он уделил ей одну минуту, всего лишь одну минуту серьезного внимания.
— Деньги внесу я. А вы «внесете» влияние вашего дяди. Министр колоний — член той же партии, что и он.
Ваш дядя похлопочет, чтобы сделали исключение и…
Когда он снова поднял на нее глаза, она, как только что за стойкой, послюнила кончик карандаша и теперь писала, диктуя себе вслух слог за слогом:
«Дела „Сакова“ плохи тчк Могу остаться без должности тчк Нашел комбинацию зпт обеспечивающую блестящее будущее тчк Необходимо зпт чтобы вы поехали Париж министру колоний зпт получили особое разрешение передачу мне долгосрочной аренды Трюффо тчк Дело очень спешное зпт так как может получить огласку тчк Нашел капитал для эксплуатации владения и рассчитываю на вашу всегдашнюю доброту деле зпт которое принесет мне состояние тчк Обнимаю».
Услыхав последние слова, Тимар улыбнулся. Адель не могла знать, что в их семье мужчины не обнимаются, а главное — что с дядей Тимара не говорят таким фамильярным тоном.
И все время, пока она писала. Жозеф сознавал свое превосходство. Он снисходительно и нежно улыбнулся даже по поводу того, что ее поза, ее манера слюнить карандаш, диктовать себе с чрезмерной старательностью, — все это выдавало и недостаток образования, и принадлежность к низшему общественному классу.
— Это близко к тому, что написали бы вы?