Луноход-1
Шрифт:
Догадался, что Дед Мороз – такая работа. Как воспитатели, как мама работает учителем и еще на радио, или как папа работает репортером, но тоже мог бы работать учителем, потому что он филолог. Настоящий Дед Мороз живет на Севере, раздает задания, обучает других Дедов Морозов. Даже женщина может поработать Дедом Морозом. Вот почему воспитательница изобразила из себя Деда Мороза, ей, видимо, не хватало денег, у нее было много детей или больные родители – так я это понял.
Я мог бы поверить в далекого Деда Мороза, в его образ, но не стал бы называть
Никто из детей не любил суп. Обычно на обеде мы издавали стоны, когда его разливали. Воспитательница делала «пш-шик», начиналась трапеза. Почему-то сильнее всего нам не нравился борщ, терпимым был рыбный, а лучший – гороховый суп, постный. Я слегка зажимал нос и старался не думать о блюде, съедал быстро. Это сослужило мне дурную службу, я заработал репутацию едока. Мне стали класть немного больше.
– Можно мне сегодня поменьше? – попросил я бабулю в белом колпаке.
– Женечка, тебе же надо расти. Не скромничай!
В моей тарелке было супа до самых краев.
Свекольный бульон, одновременно сладковатый и солоноватый, с крапинками жира, подрагивая, ждал меня. Я не мог не доесть, тогда бы воспитательница огорчилась, бабушка в колпаке бы покачала головой.
Отчего-то все, что я делал, выделялось особенно. Уже тогда проявлялся мой основной талант – сцена. Стоило пошутить кому-то, никто не замечал, но если я повторял шутку, сразу же становился объектом внимания. Положительных сторон в детском саду от этого не было. Можно было стать козлом отпущения. Например, один раз на сончасе парнишка завернулся в простыню, как младенец, и сказал:
– Я куколка.
Мне так понравилась шутка, что я ее повторил значительно тише:
– И я куколка.
Тут же услышал мощный голос Ольги Борисовны:
– Кто там куколка? Женя Алёхин? Спать в углу собираешься?
Каким-то образом она среагировала именно на мой голос, на повторение, а не на саму шутку. Когда в соседней с ней спальной комнате двадцать перешептывающихся детишек, некоторые даже перелезают на койки к противоположному полу, чтобы потрогать пипки. Нет, она слышит из этой кучки именно меня.
Суп. Суп. Супец. Слезы текли, я взял ложку, но горечь рыданий не зашла, и меня слегка вырвало в тарелку. Я думал, что никто не заметил, взял ложку с супом и рвотой, продолжил измываться над собой.
– Ты что? Посмотрите, плохо ребенку. – На этот раз спасла Ольга Борисовна. – Заболел, что ли? Не ешь, не ешь это. Давай, умойся и чай сразу бери. Сладкий чай лучше выпей.
Дома мне разрешалось не доедать суп.
– Почему я должна доедать, а он нет? – говорила сестра.
– Ему еще можно.
– Я в его возрасте доедала!
– Я доем гороховый, – сказал я. – Хоть каждый раз буду доедать его.
На свою беду, доел. Я помню
Теперь мне приходилось сидеть над тарелкой. Рассольник, о. Щи. Борщ, эта жуткая свекла. А если в нем плавали кусочки лечо, как, например, у бабушки, мне приходилось оставлять их на потом, а потом, в конце, набирать в рот, делать вид, что приспичило, и выплевывать в туалете.
Я думал, что папа во всем на моей стороне, но он был непреклонен. Если уж они с мамой о чем-то договорились, то он превращался в робота, лишь бы все было по правилам. Его лицо не дрогнет, он будет смотреть на тебя, как машина, как угол дома на проезжего велосипедиста.
Все давно доели, сестра и мама ушли. Я сидел на нашей кухне в этот майский день, и борщ передо мной, и я слышал, как на улице играют дети. Папа сидел в зале, может быть, с книгой или газетой. Я слышал шорох страниц. Почему, почему я в тюрьме? Я никогда не задумывался, что происходит в раковине. Казалось, там просто исчезают остатки еды.
– Это мое! Мое! Отдай сюда!
– Сам забери! – кричали дети на улице.
Как захотелось туда, даже быть одним из тех, у кого что-то отобрали.
Тихонько слез с табурета, оказался на полу с тарелкой в руках, мне не было видно устройство раковины. Почти наобум пришлось поднять тарелку выше головы, чтобы вылить туда суп. Аккуратно я поставил пустую тарелку на стол. Сердце громыхало.
– Спасибо!
У себя в комнате я стал собираться, чтобы пойти гулять.
Я слышал, как папа прошел в кухню и остановился там.
Потом его руки подняли меня, отнесли на кухню, и я увидел, что суп никуда не делся. Он был в раковине. Кусочки картофеля, капустка и тертая свекла, а также гадкая разварившаяся морковь.
– Никогда. Не. Ври, – сказал папа.
Он говорил сквозь зубы, это было очень страшно. Я чувствовал боль напрасно выкинутых овощей через папино острое и жгучее спокойствие. Это был совсем другой папа, не тот, что гулял со мной по тайге или читал «Денискины рассказы». Это был такой же папа, каким он бывал, когда мама злилась и кричала и прыгала на него с кулаками. Папа, на время превратившийся в камень. Гордый папа, который стерпит мамины упреки, что он слабый, бедный, глупый, – а потом ему вдруг захочется сломать шею собственному сыну, голубоглазому блондинистому нытику.
В следующий раз моим надзирателем была сестра. Я целый час просидел над тарелкой. Целый час смотрел в суп, суп шептал мне, суп что-то пел.
– Пожалуйста, – говорил я. – Пожалуйста, отпусти меня.
– Нет. Я исполняю волю папы и мамы. Ты должен съесть.
Она вышла в подъезд поговорить с кем-то из подружек. Я пробежал в коридор и прислушался. Курят небось, в то время родители все время нюхали сестру, когда она возвращалась домой, и каждый раз, стоило ей выйти в подъезд, в голове возникало слово «курит». Аккуратно я отнес тарелку в туалет. Вылил суп, вернулся на кухню, поставил тарелку по центру стола.