Лужайки, где пляшут скворечники
Шрифт:
Артем шагов десять шел молча. А потом:
— Птичка… это ты ничего не понял. Я ведь тоже умер. Там же. Сразу, как дал очередь. Так что мы с тобой на равных, Птичка.
— Во как… — выговорил Птичка после некоторого молчания. И хмыкнул. — Тогда что ж… Может, пивка по случаю встречи? Вон там…
На краю рынка блестела стеклянная забегаловка с высокими столиками.
Плохо было Артему. Нет, не страшно уже, а как-то пусто на душе и тошнотворно. И в то же время — облегчение: то,
— А чего ж! Давай…
Они взяли по кружке. Пиво было холодное и вкусное. Артем тянул его сквозь прижатые к стеклу зубы.
— Постой… — Птичка приподнял кружку. В желтых глазах его (как пиво!) опять было спокойное удовольствие. — Давай, Студент, за трех наших боевых товарищей, которые там, на Бейсболке… В общем, вечная им память…
— Я лучше за тех двух мальчишек. Пусть живут.
— Что ж, каждому свое… как написали умные люди на воротах лагеря, куда сгоняли неполноценные нации… Ха, птичка! Я знаю, о чем ты думаешь! Плеснуть мне в рожу свою кружку!
Артем удивился. Об этом он не думал.
— Буду я еще тратить пиво…
— Правильно. Пей… И помни, о чем я говорил. Хотя мы и неживые, а ходи с оглядкой. Усёк?
— И ты… — вздохнул Артем.
А думал он вот о чем: хорошо бы разжиться пистолетом. На Пустырях, наверно, можно отыскать оружейные склады. С одной стороны, конечно, криминал, а с другой… жить-то надо, если даже ты и умер однажды на горной тропе Саи-дага…
Про этот разговор Артем рассказывать Нитке не стал. Постарался стать беззаботным.
— Вот такая, значит, встреча. Поговорили, вспомнили, что было. Даже по кружке пива выпили. Ничего…
— Тём… если «ничего», почему ты так боишься?
— Я?! Боюсь?! Господи, кого? Этого громилу? А что он может?.. Да он ничего ко мне и не имеет…
— Тём, я же тебя знаю. Ты сейчас, будто… выпотрошенный весь…
— Ну… да. Если честно, Нитка, то я боюсь. Конечно. Боюсь воспоминаний. Думал, что все это там, за чертой. А теперь — опять. Три жизни на совести, никуда от этого не уйдешь.
— Тём, но ты же и спас троих! Тех ребят и себя… Они же не оставили бы тебя в живых!
Смотри-ка! Тоже догадалась!
— Тём!
— Что?
— Я теперь тебя одного никуда не отпущу!
— Глупенькая. Будешь как нитка за иголкой? — Да!
— Успокойся. «Все будет хорошо», как любят говорить в американских фильмах… Слушай, Володька не заходил? Он обещал показать свое новое творение, называется «Перст судьбы».
— Еще не легче! В самую точку…
— Нет, в точку было бы название, которое он придумал сначала. Но оно неприличное.
— Хулиган!
— Он или я? — Оба!
Артем притянул Нитку, стал обнимать и смеяться. Сперва не очень натурально, а потом по правде. В конце концов сюда, на Пустыри, никакой Птичка
— Прекрати, дурень! Ты мне прическу испортил!
— У тебя не прическа, а «вихри враждебные веют над нами»…
— Тёмка, прекрати сейчас же!.. Ну, перестань… Кей может прийти…
— Не придет, у него своя любовь.
— Что ты мелешь! Девочка болеет, а ты…
— Поправится… А я запру дверь… Разве ты не хочешь вернуть мне душевное равновесие?
Кей пришел через два часа. Сказал, что Лельке стало лучше и она заснула. Но глаза у него были темные и тревожные. Он быстро перекусил на кухне и заявил, что пойдет к Лельке снова. Потому что «бабка не просыхает и толку от нее мало».
— У нас есть аспирин?
— Есть! — засуетилась Нитка. — Вот… Подожди, мы пойдем с тобой, поможем…
— Лучше вечером. А сейчас чего помогать, если спит… Он был сдержан и деловит. И Артем подумал, что ему, Кею, можно, пожалуй, рассказать всё. И даже закинуть удочку насчет пистолета. Но не сейчас, конечно. Сейчас у Кея на уме только его ненаглядная больная Лелька.
Ладно, подождем, когда поправится…
Но Лелька не поправилась. Кей вернулся в сумерках и со звонкой слезинкой в горле сказал, что Лельке совсем плохо.
Нитка была где-то у соседей. Артем не стал ее звать, кинулся следом за Кеем.
V. Семь пятниц
В хибарке бабы Кати беспощадно светила у потолка голая лампочка. Баба Катя сгорбилась у Лелькиной кроватки. Кивала и пьяно бормотала. Артем отодвинул бабку вместе с табуретом. Она икнула и всхлипнула.
Артем ничего не понимал в медицине, но сейчас, взглянув на Лельку, почуял сразу: девочка не доживет до утра. Тощее Лелькино тельце в длинной серой рубашке было беспомощно скорчено, коленки торчали сквозь холстину и часто двигались, будто малышка вертела педали. Пальцы на поднятых к плечам руках сжимались и разжимались. Лицо было розовым, как клубничное мыло. Сквозь ресницы резко светились белки. А губы — в сухой плесени.
Баба Катя потянулась к девочке, натянула на нее одеяло, но Лелька суетливым движением сбила его к ногам.
— Тём, ее надо в больницу, сейчас же, — выдохнул у плеча Кей.
Артем и сам видел: надо! Сейчас же! Может быть, в этом — последний слабенький шанс.
«Скорую» не вызовешь: нет здесь телефона, нет сюда дороги. Артем двумя взмахами замотал Лельку (горячую, как бутылка с кипятком) в одеяло, прижал к груди.
— Кей, идем!
Бабка что-то слабо заголосила им вслед.
— Кей, к ближнему проходу на шоссе! Там поймаем машину!
Кей кинулся вперед, напрямик. Острые макушки иван-чая заметались в свете его фонаря. У Артема колотилось в груди, в ушах: «Успеть бы! Успеть бы! Успеть бы! Усп…»