Львиное сердце. Под стенами Акры

Пенман Шэрон

— Что, если бы мы разминулись с ними? — хрипло промолвил он, осенив себя крестом. — Господь явно был на нашей стороне сегодня.

По толпе прокатился шепот искреннего согласия. Онфруа кивнул, но потом улыбнулся печально:

— Люди всегда полагают, что Бог за них. Думаю, Якуб из Алеппо тоже никогда в этом не сомневался.

Не все рыцари приняли это заявление хорошо, сочтя саму мысль об этом почти кощунственной.

Король испытующе посмотрел на молодого человека.

— Однако Якуб из Алеппо мертв, не так ли? — сухо заметил он.

Семь недель минуло с прибытия Филиппа под Акру. Семь самых отвратительных недель в его жизни. Король с первого дня возненавидел Святую землю: ее томительную жару, зловредный климат, такой опасный для новичков,

плоский, безлесный ландшафт, совсем непохожий на французский, ядовитых змей и скорпионов, заползающих в шатры с заходом солнца. Он беспокоился о своем здоровье — государь с болезненным трехлетним сынишкой в качестве наследника, заточенный в краю смертоносных миазмов и зараз, где самый крепкий человек может проснуться больным поутру и сойти в могилу меньше чем через неделю. Хвори уносили больше жизней, чем турки. Умирали богатые и знатные, в том числе и королевские родичи. Всего семь дней назад граф Фландрский Филипп скончался в Арнальдии от жестокой лихорадки, очень заразной и зачастую смертельной. Французский монарх удержал при себе врача графа, мастера Джона из Сент-Олбанса, но нервы его находились в таком взвинченном состоянии, что он сомневался, стоит ли доверять этому человеку. В конце концов, доктор ведь англичанин. Если Ричард замышляет отравление, то кто подойдет для этой цели лучше, как не собственный лекарь короля?

В любое другое время весть о смерти графа Фландрского только обрадовала бы Филиппа, видевшего в этом божью кару за предательский союз с Ричардом в Мессине. Но в нынешнем мрачном состоянии ума он способен был думать только о политическом осином гнезде, разворошенном кончиной графа. Не имея сына, тот завещал Фландрию своей сестре Маргарите и ее мужу Бодуэну, графу Эно, родителям почившей супруги короля Изабеллы. Филипп опасался, что Бодуэн заявит притязания на богатую провинцию Артуа, бывшую приданым Изабеллы, и ситуация благоприятствует тому, поскольку Бодуэн принадлежит к числу тех немногих сеньоров, которые не принимали креста. Терять Артуа Филиппу не хотелось, он даже питал надежду всю Фландрию присоединить к владениям французской короны. Однако это трудновато осуществить, когда ты торчишь под Акрой, в двух с лишним тысячах милях от Парижа.

Филипп потратил немалые деньги на стенобитные машины и осадное снаряжение, нанял саперов, ведущих хитрый подкоп к стенам Акры. Но ночью не мог сомкнуть глаз и со своего прибытия спал плохо, терзаемый сомнениями в успехе этих усилий. В конце концов, разве не простояла Акра вот уже почти два года? Что, если осада затянется еще на многие месяцы? И даже если крепость удастся взять, то что из того? Неужели его одного терзают подобные сомнения? Многие верят, что победа будет гарантирована, стоит английскому королю добраться до Акры. Но для Филиппа это означало лишь то, что все заслуги припишут Ричарду. Ему ли не знать, как не любят Анжуйцы делиться славой. Филиппу виделось уже будущее, в котором его напрочь затмит другой человек. Идея, что король Франции окажется в тени одного из своих вассалов, была невыносимой.

С полудня его донимала головная боль, и хотя до заката было еще долго, Филипп решил прилечь. День не задался. Одна из осадных машин подверглась обстрелу «греческим огнем» и была уничтожена — по счастью, машина была не из его парка. Саперы тоже не порадовали короля — они наткнулись на пещеру, замедлившую продвижение к стенам. А еще огорчало, что попытки вернуть любимого сокола не дают результата. Хоть звероловство Филипп и не жаловал, но соколиную охоту находил успокаивающей. Он тренировал большую белую соколицу, когда та вдруг взяла и полетела в сторону города. Дав себе зарок возвратить любимицу, король предложил огромную награду в тысячу динаров. Но соколица оказалась в плену и была тайком вывезена из города — ее сочли достойной быть поднесенной в дар самому Саладину. Придворные рыцари Филиппа были удивлены силой огорчения господина. Они не понимали, что утрату птицы тот рассматривает как дурное предзнаменование, еще одно предвестие печальной судьбы этой несчастной, проклятой страны.

Было слишком душно, чтобы задергивать полог кровати, и Филипп слышал сквайров, расхаживающих по шатру. Входили рыцари, и когда их предупреждали, что король отдыхает, сразу понижали

голос. Он ворочался, кряхтел и наконец забылся некрепким сном. И пробудился, когда один из оруженосцев с виноватым видом склонился над постелью.

— Прости, что беспокою, сир, но пришел маркиз Монферратский и говорит, что у него неотложное дело.

Филипп нахмурился, но досада его относилась к Конраду, а не к юнцу. Король поддержал маркиза, потому как тот был его кузеном, потому что верил в способность Конрада стать лучшим правителем, нежели Ги, этот законченный неудачник. А еще потому, что Ричард встал на сторону Ги. Но чем больше времени проводил он с маркизом, тем меньше тот ему нравился. Филипп пришел к выводу, что Конрад и Ги — две стороны одной монеты: оба надменные, вспыльчивые и жадные до славы.

Свесив ноги с кровати, король не удивился, что Конрад уже здесь — маркиз никогда не отличался понятием о приличиях.

— Ты не захворал, кузен? — Вопрос мог выражать озабоченность, но Филипп угадывал в нем упрек в том, что в такой ранний час он уже в постели.

— В чем дело, Конрад? — спросил король, дав знак сквайру принести сапоги и проследив за тем, чтобы юноша предварительно вытряхнул из них пауков, скорпионов или прочую пустынную нечисть.

— Жаль тревожить тебя, но мне подумалось, тебе стоит знать, что Ганнибал у ворот.

Филипп догадывался, что это какая-то историческая аллюзия, потому как смутно припоминал, что Ганнибал был врагом Рима. Зато Конрад славился не только подвигами на поле боя, но и своим красноречием. Маркиз свободно разговаривал на нескольких языках, щедро уснащал фразы латинскими эпиграммами, любил цитировать древнегреческих и римских поэтов. Этим он также напоминал Филиппу Ричарда, еще одного зазнайку, хвастающегося начитанностью и осведомленностью насчет давно сгинувших цивилизаций. Филипп подозревал, что оба намеренно пользуются своей выдающейся образованностью как хитрым средством выставить его дураком. Да, обучение его получилось недолгим, но став королем в пятнадцать, он едва ли мог выкроить много времени на латынь, раз все дни напролет приходилось уделять государственным делам. Француз никогда не сомневался, что умом и сообразительностью не уступит ни Ричарду, ни Конраду, а силой превосходит обоих, потому как обладал тем, чем Господь не наделил ни одного ни другого, — терпением.

Встав, король впился в маркиза холодным взглядом. Он верил, что Всевышний предначертал ему великие свершения, знал, что ему суждено возвратить Франции былую славу. Но почему тогда Господь не наделил его качествами, которые в избытке дал Конраду и Ричарду? Монферрат не был молод, лет сорока пяти, но по-прежнему мог похвастаться красотой; русые волосы скрывали проблески седины, а двигался он с легкостью человека, который раза в два моложе. Филипп был достаточно честен с собой, чтобы признать — не будь он сыном Людовика Капета, на него никто и не глянул бы. А вот Конрад или Ричард нигде не остались бы незамеченными. Королю думалось иногда, что апломб Монферрата берет начало в его телесной красоте, но потом отметал эту мысль. В конце концов, физическая оболочка Ги де Лузиньяна могла посостязаться с Конрадовой, вот только ядро оказалось пустым, и это предрешило судьбу его правления. Власть сама по себе столь же таинственное искусство, как алхимия — к этому умозаключению Филипп пришел много лет назад, когда сравнивал милосердного, слабовольного отца с ураганом, называемым Генрих Фиц-Эмпресс, и дал себе зарок не повторять ошибок родителя. Генрих не рассматривал его как серьезную угрозу, а когда очнулся, было уже слишком поздно. С Божьей помощью, этот маневр сработает и с его надменным и бесшабашным сыном.

— Кузен? — Конрад озадаченно смотрел на него, и Филипп вернулся к реальности.

Он знал, что ему следует дать ответ на загадочную реплику о Ганнибале, но не хотел признаваться, что смысл ее ускользает от него. Приняв от оруженосца меч в ножнах, он пристегивал и прилаживал его на бедре, когда слово взял Гийом де Барре, признавшийся, что не понимает замечания насчет Ганнибала у ворот. Конрад с удовольствием просветил его, пояснив, что это расхожая римская пословица, предупреждающая о близкой опасности, ведь Ганнибал был некогда самым опасным врагом Рима. Гийом вежливо поблагодарил маркиза.