Лягушки
Шрифт:
— Да, и я одинок! — с горячностью поспешил согласиться Ковригин.
И началось их братание, умиление друг другом и их чувствами, сопровождаемое позвякиванием стеклянных сосудов. И жалко стало Ковригину себя, а в особенности стало жалко своего несуразного приятеля Дувакина. Он-то, Ковригин, казалось ему, всё же жил ожиданием перемен, какие непременно должны были произойти в его судьбе. К лучшему ли, к худшему ли — не имело значения. Но — за пределами длинной вереницы.
— А почему ты не позвонишь Антонине? — спросил вдруг Дувакин.
— Не желаю! —
Впрочем, чему было удивляться? Поначалу он был намерен разыскать Антонину и просить прощения, но после демонстративного возврата автомобиля мужем Алексеем намерение это отменил. Хотел было рассказать Дувакину о визите Алексея, но сообразил, что напоминание о Прохорове вряд ли обрадует Дувакина.
— А она меня просила отыскать тебя.
— Взяла бы и позвонила, — сказал Ковригин. И понял, что опять капризничает.
— Сто раз звонила! — сказал Дувакин. — А ей отвечают: «Пошел в баню!»
— Чего? — удивился Ковригин.
— Или: «Пошла в баню!», — сказал Дувакин. — Я, может, не так понял…
— Надо же! Я же расколотил старый мобильный и утопил его! Будь добр, если еще позвонит, дай ей мой новый номер…
Выпили за здоровье прекрасной дамы и двух её мальчишек.
— На твоём месте, — сказал Дувакин, — я всё же поехал бы в Синежтур. Чем быстрее, тем лучше.
— А пьеса?.. Ты же просил экземпляр пьесы… Якобы для сдачи в набор…
45
Дувакин позвонил через день.
— На текст пьесы даю тебе ещё два дня. Приеду и привезу принтер. Но лучше, чтобы ты сам прискакал в Москву на своей семёрке.
— Пока не пойдут опята, — сказал Ковригин, — отсюда никуда не двинусь.
— Значит, я приеду к тебе с принтером.
— К чему такая спешка? — удивился Ковригин. — Ещё позавчера ты мямлил о пьесе скорее из вежливости. Как о некоем довеске…
— Если бы ты не полз поодаль от длинной вереницы, — сказал Дувакин, — или хотя бы не воображал, что так оно и есть, я бы предложил тебе сплясать. Сам я вчера сплясал. Журнал, считай, спасён. Денег инвестор дал. Через неделю из Можайска нам отгрузят номер с твоими пороховницами и Рубенсовыми приключениями. А дальше пойдёт номер с третью записок Лобастова и, хотелось бы, с Мариной Мнишек. Кстати, сегодня снова звонила Свиридова и этак начальственно напоминала о необходимости выпустить собачку.
— Какую собачку? — спросил Ковригин.
— В фильме «Цирк» старый дрессировщик то и дело просит выпустить на манеж свою собачку.
— Вы, Пётр Дмитриевич, видимо, обнаглели от удач и допускаете реплики со сравнениями, мягко сказать, неделикатными.
— Извини, Сашенька, зарвался, — рассмеялся Дувакин, — думал, что сообщу о приятном тебе. Хотя понять, какой нынче интерес Свиридовой к твоей пьесе, не могу.
— И я не могу, — сказал Ковригин.
— Ой ли? — засомневался Дувакин. — Ладно. Гони пьесу. И сразу же садись за продолжение записок Лобастова. Денег за них, как ты просил, выписывать мы тебе не будем… Шутка!
— А Софья Алексеевна? —
— А что — Софья Алексеевна? — как бы удивился Дувакин. — Хочешь пиши, хочешь — не пиши. Теперь это дело факультативное. Если есть актриса на роль Софьи — в Синежтуре, говорят, есть такая, Ярославцева, — вспомни старый рецепт, влюбись в неё и пиши для неё пьесу.
— Циник ты, Дувакин, из первейших, — сердито сказал Ковригин.
— Циник, — согласился Дувакин. — Но вот Антонину нашел и дал ей твой номер. Правда, попросил в ближайшие дни от работы тебя не отвлекать…
— Петя, — сказал Ковригин, — от тебя пахнет коньяком. Не отмечал ли ты сегодня выгодную сделку с госпожой Быстряковой?
— А может, и отмечал! Но тебе знать об этом необязательно! Хотя… С тобой всё ещё желает познакомиться госпожа Быстрякова…
— Некогда, — сказал Ковригин. — Сижу за компьютером. Кстати, в спектакле было много пропусков и искажений текста.
А через полчаса позвонила Антонина.
— Сашенька, родной, как я рада тебя слышать! — пулемётными очередями зазвучала сестрица. — А я и сегодня боялась, что ты пошлёшь меня в баню! С тобой всё в порядке?
— Тоня, я вовсе не забыл, что ты, между прочим, синхронная переводчица. Да, со мной всё в порядке. Но пока я не могу произнести: «Я сделал это!».
— Сашка, я так по тебе соскучилась! Прости меня, грешницу, за несусветную блажь!
— Это я должен просить у тебя прощения. Из-за такой глупости завёлся! Превратился в раздосадованного пятиклассника…
— Слава Богу, денежные дела в государстве наши с тобой досады развеяли.
— Но ведь и впрямь нам надо ставить новый дом.
— На какие шиши?
— Встретимся и обсудим, — сказал Ковригин.
— Петя Дувакин просил не отвлекать тебя от работы. А то бы я сейчас была у тебя. По головке бы тебя погладила, братец Сашенька.
— Прекрати, Тонька, сейчас я разжалоблюсь, пушу слезу и пошлю тебя в баню!
— Всё! Целую! И до встречи!
— Погоди! — спохватился Ковригин. — Помнишь, мы играли в пиратские клады и отец рассказывал о тайниках в Журино?
— Конечно, помню.
— К тебе не попали какие-либо отцовы чертежи или макеты? Помнишь, из картона, такие раскрашенные?
— Нет, — сказала Антонина.
— А у мужа твоего, Прохорова, он ведь со вниманием слушал рассказы отца, ничего не осталось?
— Не знаю. Увижу, спрошу. Для тебя это очень важно?
— Нет, — сказал Ковригин. — Теперь и я целую тебя и глажу по головке. И пошла в баню!
А ведь действительно разжалобила его сестрица. Ещё в первых классах Ковригин, начитавшийся книг о мушкетёрах, рыцарях короля Львиное Сердце, шотландских стрелках, поглаживание его русой головы взрослыми считал для себя унизительным, вскакивал или, по крайней мере, терпел прикосновение чужих рук к своей личности. А веснушатому бесёнку, с тощими (тогда) ногами, Тоньке, эта бестактность дозволялась, а иногда, в случаях досад Ковригина, её ласковые прикосновения способны были дать Ковригину облегчение.