Лям и Петрик

Квитко Лев Моисеевич

Вышло так: дядя Шома спрятался у банщика Потапа — они были приятели, понимали друг друга с полуслова. Дружили по-настоящему, но никто об этом не знал. И вот однажды утром женщины нашли Потапа в женской бане мертвым. Из бочки торчали только ноги, а голова была погружена в воду. Его потихоньку прибрали, обрядили. Некому было суд затевать, потому что родных у него не было, жил он один как перст.

Знали в городе или не знали, кто замешан в этой ужасной смерти, но дядя Шома слишком хорошо знал это и не мог на месте усидеть. Он кулаки грыз от обиды и отчаяния. Хочешь знать, кто приложил руку к этому убийству? Дай скажу на ухо: это работа Гайзоктера. Потапу нечаянно пришлось наблюдать, как тот прятал краденый

товар неподалеку от бани. Гайзоктер пробовал не то задобрить, не то запугать Потапа, но тот сделал вид, будто ничего не знает, и попросил оставить его в покое. Обо всем этом он рассказал дяде Шоме. Ясно, что преступление совершил Гайзоктер.

Дядя Шома терпел, терпел, потом не выдержал и сказал Аршину:

— Пускай меня поймают, пускай четвертуют, пускай снимут голову, но с Гайзоктером я расправлюсь во что бы то ни стало! Что мы — безрукие, что ли?

И дядя Шома покинул свое убежище. Как только Гайзоктер почуял, что над его головой нависла опасность, он затеял охоту на дядю Шому.

— Взять любой ценой, живым или мертвым! — приказал директор.

— Живым или мертвым! — передал Гайзоктер приставу.

А пристав передал приказ городовым:

— Живым или мертвым — только взять!

Гайзоктерские молодцы с дубинками в руках врывались в дома, забирались в сараи, лазили на чердаки, бросали камни в печные трубы, но дядя Шома ускользал из-под рук. Молодчики рыскали по улицам, а сам Гайзоктер ходил, заложив руки за спину, багровый весь, и покрикивал, распоряжаясь своими подручными.

Кто-то передал в Грушки на сахарные заводы, что Шому избивают. Оттуда сразу же примчались рабочие. По городу пошли драки и убийства. Гайзоктеру проломили голову подсвечником. Дядю Шому поймали и на руки ему надели «браслеты». В тот же день вечером, слышишь, открылась дверь, и к Аршину в дом вошел угадай кто? — Шома!

— Шома? Каким образом?

— Дал взятку стражнику, — смеется Шома. — Полтина серебром и пачка махорки в придачу.

Вот как дело было…

Петрик с волнением слушал рассказы Ляма. Друзья засиживались до поздней ночи, но ни капельки не уставали. Наоборот, после этих рассказов утром особенно приятно было вставать и отправляться на работу.

Самыми острыми, самыми любимыми рассказами были те, которые Лям передавал шепотом на ухо. Они вызывали сладостное, щемящее чувство опасности — рассказы о прокламациях, о капиталистах, о полиции. В этих рассказах таился какой-то гибельный огонь. Казалось, вот-вот он вырвется наружу, и все вокруг пойдет полыхать.

А на маслобойке никто ничего не знал: ни Гайзоктер, ни Мотя. Они обращались с Петриком как обычно.

Однажды в субботу Аршин отправился с Лямом в соседнюю деревню посидеть в саду у знакомого крестьянина. По дороге Аршин говорил:

— Хочешь, будем работать вместе? Ты уже не маленький, только с виду таким выглядишь. Уже разбираешься, что к чему. Я тебе дам листовки, только тут надо глядеть в оба. Надо их рассовать по крестьянским телегам, по мешкам, по карманам.

Ляма будто приподняли и показали новый, светлый мир. Значит, он, Лям, тоже кое-чего стоит! И главное, скоро может начаться война против богатых. А он-то думал, что это все пустые разговоры и сказки.

Когда Элька пришла на день из Грушек, он нарочито громко затянул песню, которую перенял у Аршина.

Элька притворилась, будто не слышит, но Лям видел, как она покраснела.

Зачем, зачем, хозяева-мучители, Рабочую сосете нашу кровь? Вы думаете выйти в победители И

грабить и душить рабочих вновь? Так пусть бушуют молнии и громы, И пусть весь мир навеки пропадет, Но вы у нас свободы не возьмете, Ее никто теперь у нас не отберет.

У родных Ляма водилась книга, куда записывались песни. Книга была старая, в черном твердом переплете. Все ее страницы, исписанные и чистые, пожелтели от времени. В эту книгу вся бабушкина семья вписывала песни, какие кто где слыхал. Это завелось давным-давно, еще когда мама была девушкой.

Элька отложила в сторону шитье и, сердясь почему-то, стала вписывать в книгу песню со слов Ляма. Строчки у нее получались длинные, во всю ширину страницы.

В четверг, в самый базар, на площади появился человек в кожаных рукавицах, с широким лицом и широченной бородой. Ног у него не было, они у него были отняты по колено. Он начал говорить и сразу же привлек к себе народ. Крестьяне забыли про базар и окружили его плотным кольцом. Его голос заглушал базарные шумы, он звучал чисто, широко, задушевно. Лавочники оставили свои лавки, крестьянки и ребята забирались на свои или чужие телеги. Все были словно зачарованы, даже тот, кто не все понимал в его речи. Выходило, что он толкует о рабочих, о земле, о крестьянах. Деньги в его шапку так и сыпались со всех сторон, казалось, они сами вылетали из карманов и узелков и устремлялись к нему. Но он на деньги не обращал внимания и без передышки продолжал всех чаровать своими речами. У одних на глазах выступили слезы, другие с удивлением толкали соседей, третьи низко опускали головы. Неподалеку стояли урядник и стражники и тоже прислушивались к речам калеки.

Лям пробрался вперед и жадно слушал безногого. Он хотя и плохо понимал его, но все же не мог сдвинуться с места. Аршин, который на минуту оставил склад и прибежал сюда, завидев Ляма, пригнулся к нему и сказал:

— Борода знает, что говорит. Вот это настоящие речи! Но понимают ли они, что он хочет сказать? — И он многозначительно указал на людей.

Лям не мог оторваться от калеки.

А немного погодя, глубокой ночью, вдруг поднялся переполох. Народ выбежал из домов и смотрел на север. Небо в той стороне было охвачено заревом, которое вздымалось все выше и выше. Прошел страшный слух, который передавали как великую тайну на ухо:

— Лукьянов горит! Помещик Лукьянов! Крестьяне подожгли!

Но Петрик и Лям знали, в чем тут дело. Они спрятались за землянкой, повернули раскрасневшиеся лица в сторону полыхающего пожара и украдкой от всех радостно смеялись.

В пламени этого пожара начисто сгорел страх Петрика перед помещиком Лукьяновым и перед лукьяновским судом.

[7]

Фекла подтапливала печурку. Сухой кизяк дымил и наполнял землянку смрадом. Фекла все время держала на огне кулеш. Петрик сегодня что-то запоздал, видно, его не отпустили вовремя.

Наконец он явился, но на мать даже не глянул и есть ничего не стал. Пробурчал невнятно себе под нос:

— Есть не буду. Спать хочу.

Фекле это не понравилось. Что-то здесь неладно. Она подошла к сыну, вытирая слезящиеся от дыма глаза:

— Что с тобой?

— Ничего.

— Почему так поздно пришел?

Он буркнул что-то неразборчиво и направился к постели.

Мать остановила его, подняла на нем рваную рубаху и стала ощупывать и оглядывать его спину.

— Пусти! — отвернулся он. — Меня не били. Я сам виноват. — И вдруг припал к матери.