Лям и Петрик
Шрифт:
— Что случилось? Говори уж.
— Я потерял квитанцию за сегодняшний день.
— Ой, лихо мне! — Она с неожиданной силой оттолкнула сына. — Как же ты потерял?
— Потерял… Не знаю как. Искал. Нету.
— Искал? В такой темноте? Ох, горе мое!
Лям все это слышал. Он сидел на лавочке в темном углу, скрытый дымом и сумраком. Потихоньку выбрался из землянки и зашлепал по лужам. Он долго месил грязь ногами, низко опустив голову. Глаза застилал тот особенный хмурый сумрак, какой бывает только вечерами ранней весной. Он разбивал каблуком хрупкий ледок на лужах, похожий на
Когда Лям, потный, забрызганный грязью, вернулся в землянку, Петрик уже сидел за столом и хлебал кулеш. При желтом свете каганца было видно, как пар от кулеша окутывает его лицо.
Рядом сидела мать и успокаивала его:
— Ничего, ты работал, и тебе заплатят. Гайзоктеру не нужны твои семь копеек.
Потом она сняла с него сапоги. Петрик не давался, но мать настояла на своем. И хотя мать и сын неуклюже, без тени улыбки боролись между собой, все же чувствовалось, что между этими двумя забитыми, измученными существами протянулась ниточка любви и преданности.
Гайзоктер стоял на пороге маслобойки с полным карманом медяков и серебра и выплачивал жалованье. Сначала взрослым рабочим, а потом уж и мелкоте. Петрик вручил ему пять квитанций и не успел заикнуться насчет шестой, как Гайзоктер перебил его:
— Потерял — пропало. Твой убыток.
Фекла, которая все время держалась неподалеку, приковыляла на своих больных ногах и стала просить:
— Добрый пан, все знают — он работал. Пусть Мотя скажет. Он всю неделю работал.
— У меня фабрика, слышишь? — сердито отрезал Гайзоктер. — Мои квитанции все равно что деньги. Ты потерял деньги, а я виноват? Где это слыхано? А если кто-нибудь придет с твоей квитанцией, что тогда делать? Я обязан заплатить. Вот и выйдет, что твой сопляк обойдется мне в четырнадцать копеек на день. Разве это справедливо, чудаковина?
Он был по-своему прав, Гайзоктер, и толковать с ним больше было не о чем. Мать с сыном вернулись домой, полные ненависти и гнева к хозяину.
Наконец-то Лям добился своего: бабушка отправилась к Гайзоктеру просить, чтобы тот взял Ляма на маслобойку.
— Ваш внук мне не нравится, — сказал Гайзоктер. — Он мне не нужен.
И все же весьма отдаленное их родство помогло, и Лям в добрый час был взят на маслобойку.
Как-то вышло так, что обоих — и Петрика и Ляма — приставили к лошадям, подальше от глаз Гайзоктера и Моти.
И началась у них счастливая пора. Весь день они возились с жеребятами, а по вечерам упивались рассказами о встречах с Аршином и о других интересных вещах.
Петрик повеселел и стал разговорчивее, работа спорилась, и день проходил незаметно. Когда друзья, сидя верхом, гнали табун к реке, они чувствовали себя настоящими богатырями. Лям смастерил веревочные седла со стременами. Они уводили лошадей подальше от маслобойки и устраивали вдоль берега гонки. Сумерки скрывали их от глаз Гайзоктера и Моти.
— Моя лошадь вся вспотела,
— Моя тоже.
— Давай еще разок!
— Давай!
И они снова мчались взапуски к дальнему камню и обратно.
— Я учу своего буланого останавливаться на всем скаку. Ударишь его поводом по голове — тпру! — и он мигом остановится. Казаки так обучают.
— Надо нашу пару провести в конюшню, чтоб никто не видел, что они потные.
Загнав лошадей, они стали задавать им корм, замешивая на воде сечку с отрубями.
— Хорошо лошадям: днем они работают, а там отдыхают, не то что мы. А нас сейчас пошлют полы мыть, сбегать куда-нибудь или ребенка нянчить. Вчера тебя послали, сегодня меня. Хозяйка свой счет ведет.
— Всюду идет к лучшему, а у нас!.. Эх ты холера!
Как-то Гайзоктер зашел проведать лошадей, а буланый и вороной были в мыле. Ребята замешивали сечку и не заметили хозяина.
— Он у меня станет отличной верховой лошадью, вот увидишь.
— Если б уздечка ему губу не резала, он бы не прыгал. Я его хлестнул поводом по голове, а он как брыкнет.
Они увидели хозяина и в страхе попятились к яслям. Гайзоктер пробрался между лошадьми и тоже приблизился к кормушкам. Ребята, шмыгая под лошадиными мордами, стали красться к выходу.
— Черт бы вас побрал! — заревел Гайзоктер. — Надо больше воды и поменьше отрубей! Вы слышите, сопляки?
И пошел прочь.
У обоих отлегло от сердца. Оба сплюнули сквозь зубы и заспорили. Лям доказывал:
— Он слышал наш разговор, только прикинулся дурачком.
Петрик стоял на своем:
— Если б слышал, избил бы до смерти.
— Дурень ты этакий! Он нас боится. Нас больше. Нас много. И уж скоро начнется то самое.
— Гайзоктер ничего не боится. Мы для него клопы, не больше.
— А то, что лошади в мыле, он, по-твоему, тоже не заметил? Над ними и сейчас еще пар стоит. Что, у него глаза повылазили?
— Не видел.
— Убирайся ко всем чертям! Сам ты оглох и ослеп. Ну и человек! Не верит в то, что уже всем известно. Весь мир в огне. Разве ты не видел, как горел помещик Лукьянов? Хозяева дрожат от страха, а он все никак не очухается.
Петрик примолк. Лям почувствовал, что победил. Он обнял Петрика и шепнул ему на ухо:
— Гайзоктер теперь напуган, значит, и мы можем ему показать, кто мы такие. Все рабочие в городе бастуют, а мы что, не рабочие? Рабочие! Хозяева боятся нас. Что ж нам, молчать, что ли?
— А что нам делать?
— Как что? Разве твоя мать не хворает? Ведь она еле ноги волочит. А моя бабушка? Разве мы не голодаем? Разве мы все не разуты, не раздеты? Разве мы не моем полы, не таскаем грязные лохани, не терпим побои? Разве ты не потерял квитанцию? А Сроль? Не забудь погибшего Сроля!
— Что же нам делать?
— Что, что? Знаешь что? Сделаем так: после завтрака остановим лошадей — забастовка, и все тут! Бросим работу! А когда Мотя выйдет к нам с кнутом, мы ему объявим: забастовка! Он позовет Гайзоктера, а мы и ему скажем: забастовка! Потребуем прибавки — три копейки на день; всего, значит, десять копеек. Если ты, Петро, боишься, я сам скажу — за нас обоих. Твое дело только подтвердить: мол, все так.