Любимая учительница
Шрифт:
— У меня в квартире человек, я должна идти. И прекратите меня преследовать! Это просто нечестно! И раздражает меня!
— А знаешь, что меня раздражает? — Давид заговорил так внезапно, что я даже не поверила сначала. Ну вот, а я-то понадеялась, что он так молчаливой скалой и простоит весь непростой разговор, собирая в голове нормальные цензурные русские слова.
Но он не только заговорил, но и двинулся ко мне, как всегда неожиданно и неуловимо быстро.
— Меня раздражает, когда я чего-то не понимаю. А я не понимаю. Чего ты хочешь? Почему бегаешь? Не понравилось тебе?
Ох ты ж е-мое! Какие мы разговорчивые внезапно! И, самое главное, в корень зрит!
Я замялась, решая, как сказать так, чтоб окончательно. Чтоб понятно.
— Тань, — Глеб тоже решил проявить активность, — мы ж тебе говорили, что все не просто так. Ты не знаешь ничего, Тань! Вообще ничего! Ты услышала глупый спор, обиделась, решила, что мы… Но это было давно, очень! И с тех пор…
Ой, ой, ой!!!
Надо это прекращать!
Они решили, что я обиделась на их спор? Что я из-за этого морожусь?
Надо скорее, как можно скорее их в этом разубеждать!
Но я не успела.
Пока Глеб говорил, яростно блестя глазами и жестикулируя, Давид, взгляд которого все темнел и темнел, становясь совсем черным, мрачным, хотя куда уж мрачнее, просто протянул лапу, сграбастал не ожидавшую подобного вероломства меня за затылок, и жадно поцеловал в губы.
Я взвизгнула от неожиданности, попыталась оттолкнуть, уперлась в широченные плечи ладонями. Бессмысленно! Все бессмысленно!
Давид другой рукой резко подхватил меня за талию и приподнял над полом, не отрываясь от жаркого исследования моего рта. Я задергалась всем телом, отказываясь слушать радостное гиканье организма, который откровенно наслаждался грубым поцелуем и вообще такой желанной близостью, и здорово мутил по этому поводу бедные поехавшие мозги двойной ударной дозой эндорфинов.
Тапочки мои полетели в разные стороны, а сзади с тихим, но отчетливым стоном прижался Глеб:
— Бляяя… Дава, решили же, сначала поговорим… Ну бляяяя…
И сам, в противовес стону, тут же с готовностью запустил обе своих разбитых ударным спортом лопаты под полы халата, не справившегося со своим функционалом антисекса.
Пальцы его моментально обнаружили все предательство моего тела, потому что залезли в трусы и нашли там потоп.
Он зло укусил меня в шею, прорычав с досадой:
— Дава, она, бля, мокрая! Пиздец, какая! Все это время! Херней страдала! А сама хотела! Ну что за баба?
Давид, оторвавшись наконец от моих истерзанных губ, глянул требовательно в глаза, встряхнул немного:
— Какого хера морозишся? Ведь хочешь?
— Нееет… — ну а что я могла сказать? Надо же было хотя бы попытаться? Хотя бы попробовать? Мозг приказал губам выдать "нет", в отчаянной, последней попытке спастись, но тело предательски задрожало, реагируя на черные глаза Давида и жесткие, такие нужные сейчас укусы Глеба, на его пальцы, уже там, уже внутри, которыми он вытворял такое, отчего глаза закатывались, и уже ничего не конролировалось, и забывалось, где я, что я делаю здесь, и насколько это все опасно, и пошло, и глупо, и бесстыдно, и…
И тут Глеб сменил пальцы на член, как-то особенно ловко меня на себя насадив,
Затем он перевел взгляд на Глеба, и проронил тихо:
— Наказать надо. Что врала нам, что не хочет.
Я уже мало что соображала, а то бы напряглась.
— Да… — захрипел Глеб, кончая, снимая меня с члена и передвая Давиду.
Тот оттянул резинку штанов, перехватил мое распаленное тело, не давая коснуться грязного пола босыми ступнями, и посадил на себя, проникая сразу, на всю длину, жестко, выбивая несдержанный стон. Первый за этот сумасшедший вечер.
— Тихо, бля, — захрипел опять Глеб, закрывая мне рот, — а то соседи ментов вызовут!
Я, какой-то частью еще не до конца ошалевшего мозга, представила, как сюда заходит полиция, и что они здесь видят, и, кажется, практически потеряла сознание от смеси ужаса и возбуждения.
И замолчала. Только выдыхала в такт жестоким толчкам внутри, ритмично и мучительно. А Глеб между тем опять сунул мне пальцы в рот:
— Оближи, Татьян Викторовна, давай, посильнее…
А затем провел мокрыми пальцами по промежности, растянутой на здоровенном члене Давида, работающем как отбойный молоток, сильно и неутомимо.
И, хоть я была в уже практически невменяемом состоянии, но почувствовала, для чего он смачивал пальцы слюной!
И раскрыла широко глаза, мотая головой отрицательно, и глядя в неумолимое лицо Давида испуганно и растерянно.
— Нееет… — голос изменял мне, а пальцы Глеба акуратно и практически беспрепятственно скользнули сквозь тугое кольцо судорожно сжавшихся пульсирующих мышц, и это странное ощущение выбило из меня остатки разума окончательно.
Я успела только ахнуть глухо, Давид закрыл мне рот своими губами, не пропуская ни единого звука, а Глеб, поймав ритм, двигался так же сильно и неумолимо, как и его друг, добавив еще один палец, и растягивая меня в таком непривычном для этого месте.
И не сказать, что это было плохо! Нет. Это было странно. Вот правильное слово. Странно, так бы я охарактеризовала это ощущение, если б вообще в тот момент могла воспроизводить слова. Я задыхалась, билась в руках своих мучителей, так сладко меня пытающих. Они не прекращали ни на секунду, тяжело дыша и целуя меня по очереди.
Все происходило в полной тишине, прерываемой лишь неприличными звуками соединения наших тел, тихими вздохами, тяжелым дыханием и приглушенным матом. Я не могла даже осознать, сколько времени прошло, сколько они со мной это все вытворяют, опять! Опять!