Любимая
Шрифт:
Я вышла на набережную Шельды, которая лишь немногим уступала по ширине Рейну у Дюссельдорфа. Противоположный берег был размыт сумерками, но дальше по течению на нем проступали силуэты доков и морских кранов. Порт работал и ночью — во всяком случае, прожектора погрузочных площадок горели ярким синеватым светом. А на стороне центра, где я шла вдоль берега, таилась своя ночная жизнь: здесь располагался квартал красных фонарей.
Впервые в жизни я оказалась в таком месте, до этого мне только приходилось слышать разговоры своих продвинутых коллег о подобных вещах. Еще я где–то читала про знаменитый квартал в Амстердаме и Риппербан в Гамбурге. Но все это было
Сказать, что все они были некрасивы, было бы неверно — среди них попались две вполне симпатичные девушки, правда с какими–то мертвыми глазами. Но большинство, уверяю вас, в Москве вряд ли прокормилось бы и на Ленинградке. А уж к Тверской их не подпустили бы и на пушечный выстрел. Стало обидно, что наши девчонки у себя дома, в провинциальной России ценятся по пятерке пучок, а здесь эти размалеванные жабы сидят за витринами, будто принцессы на выданье, и заработкам ихним позавидовал бы любой брянский инженер, или педиатр из Вятки.
Я дошла до последней витрины — квартал красных фонарей Антверпена оказался совсем небольшим, ну, от силы, окошек тридцать насчитывалось в нем. Или того меньше. Двое темнокожих дружков хохотали, тыча пальцами в предпоследнюю витрину, где полная блондинка с роскошной, выставленной наружу грудью, прижалась к самому стеклу. Ее губы шевелились, но звук не просачивался через стеклопакет. «Соня, Соня, " — разобрала я по губам. Лицо казалось смутно знакомым, но я не вспоминала мгновение, другое…
— Валя? — дошло до меня. — Валюха?
Моя брянская подруга, которую я не видела уже восемь лет — это казалось невероятным! — очутилась здесь, в Бельгии, и, как, собственно, и я, не сменила ремесло.
— Заходи! — на мгновение Валина фигура мелькнула в проеме двери, через которую запускали клиентов, и вот я уже внутри маленькой клетушки, где трудится тридцатилетняя Валентина, некогда разделявшая со мной первые шаги страшноватого брянского эскорта.
— Боже мой, Валя! — мы наконец, перестали обниматься, и я устроилась на узкой кровати, похожей на массажный стол, который служил рабочим станком Валентины.
— Господи, Сонька! — моя располневшая подруга сидела на стуле в метре от меня, комнатка была такой крошечной, что, кроме кровати со стулом в ней помещался только умывальник, тумбочка и встроенный шкаф небольших размеров. — Сколько лет, сколько зим!
— Я искала тебя в девяносто четвертом, или пятом, — сказала я. — Но Палыч сказал, что ты куда–то уехала.
— Ну да, — Валя потерла переносицу, — я работала в Питере, а потом вышла замуж за голландца и перебралась сюда.
— Так у тебя семья?
— Какая там семья! — смех у нее вышел немного натужно. — Видела бы ты этого урода. Мы развелись года полтора назад, и я оттяпала у него квартиру в Бреде.
— Ничего себе! Выгнала его на улицу, что ли?
— Какое там на улицу — у него дом остался, он вообще богатый сукин сын, так что не переживай — с него не убыло.
— Да я не переживаю, радуюсь за тебя, — надеюсь,
— Слушай, а ты–то как? Какими судьбами в Бельгии? Замужем–то побывала?
— Постой, постой, — рассмеялась я, — давай по-порядку. Мы что, так и будем здесь сидеть?
— Я же открылась недавно, — сказала Валя, — всего одного успела сделать. Аренда здесь дорогая — жуть!
— Да ладно, я что, не понимаю, — сказала я. — Ты скажи, когда освобождаешься, я подожду тебя.
— Это еще не скоро, — покачала головой Валентина. — А, да что там! Один раз живем — закроюсь–ка я, давно уже без выходных работаю.
— Да не переживай ты, — сказала я, — время у меня есть. Сделай, допустим, двоих-троих, и закрывайся с чувством выполненного долга.
— Это может быть нескоро еще, — Валя продолжала сомневаться. — День на день не приходится, это ж не фабрика…
— Как раз напоминает, — сказала я. — Секс-конвейер такой.
— Ну да, может быть, — сказала Валя. — Уж точно не наш долбанный эскорт.
— Запиши мой номер, позвонишь, когда освободишься, — сказала я и продиктовала номер австрийской трубки. Я, кстати, забыла здесь написать, что Брюхо по моей просьбе время от времени забрасывал на счет моей карточки то сотню, то полсотни евриков, так что я еще была должна ему, правда, он никогда об этом не вспоминал. Тешу себя надеждой, что радость телефонного общения со мной компенсировала ему материальные затраты.
Чтобы сэкономить силы и поберечь усталые от прогулки на каблуках ноги, я вернулась в гостиницу, включила телевизор в номере, да так и уснула под его фламандское бормотание. Валя позвонила около часа ночи, но желания куда–либо выдвигаться у меня уже напрочь не было, и мы договорились о встрече в полдень у знаменитой статуи писающего мальчика.
Этот дурацкий символ Фландрии находился неподалеку от моей гостиницы, я уже проходила мимо него накануне, и поэтому пришла с запасом времени, чтобы полюбоваться лишний раз на архитектуру старого города. Хотя и уступала она венской архитектуре в разы. Вообще, раньше о Фландрии я знала только из книжки «Тиль Уленшпигель», и теперь, находясь в сердце этой страны, пыталась связать детские ассоциации с действительностью. Но умиротворенная жирная Фландрия современности совершенно не казалась наследницей яростной и гордой страной, по которой некогда двигались каратели герцога Альбы. Невозможно было представить разруху, сжигаемых сотнями людей, пытки в застенках инквизиции, грозных оборванцев гёзов, гуляя по летнему Антверпену двадцать первого века. Пепел Клааса, зашитый в мешочек, на груди молодого Тиля казался теперь наивным патетическим жестом, и что же тогда осталось от былого величия этой страны? Ну да, мальчишка, отливший на огонь и остановивший тем самым пожар. Вряд ли подобный символ оказался бы уместным в России, и я почувствовала в связи с этим некоторую гордость патриотки.
Валя появилась в четверть первого, и мы с ней устроились в одном из ресторанов на ратушной площади. Я успела позавтракать в своем отеле, а Валя якобы соблюдала диету, так что мы ограничились тем, что заказали по стакану сока. В России официанты относятся к таким клиентам, как к назойливым насекомым, а в Антверпене половина посетителей пила кофе или минералку, никому не было никакого дела до того, что у тебя на столе, и официантки улыбались всем дружелюбно, не выражая ни пренебрежения, ни раболепства. Это, признаться, мне пришлось очень по душе, потому что в Германии их коллеги вели себя, как правило, суше и холоднее.