Любимые и покинутые
Шрифт:
Машка пристала к нему с расспросами об Устинье, корове, доме. Он ей что-то отвечал, отвечал машинально, думая о своем. Присутствие Наты в доме у реки будет всегда напоминать ему о том, что у него есть сын. Даже если Ната больше словом о нем не обмолвится.
— А что за женщину Устинья приютила? — вдруг спросила Маша, словно уловив ход его мыслей.
— Да я даже не успел с ней толком познакомиться, — сказал Николай Петрович, стараясь не смотреть на Машу. — Больная она. Но Устинья говорит, она ей по хозяйству помогает. Спит в той комнате, что под лестницей — сама перестелила в ней полы. Думаю, она перекати-поле и долго на одном месте не задержится.
— Жаль, — сказала Маша. — Устинье одной тяжело, да
И Маша, как показалось Николаю Петровичу, горько вздохнула.
— Я хочу к Устинье, — вдруг заявила Машка. — До школы еще целая неделя.
— На самом деле, почему бы нам с Марылей не съездить туда?
— А рояль? — вдруг нашелся Николай Петрович, больше всего на свете боявшийся сейчас встречи Маши с Натой. — Ты же теперь будешь по нему скучать.
— Да, действительно, про рояль я совсем забыла. Еще как буду.
Она стремительно подошла к роялю, взяла несколько звучных аккордов. И, присев на краешек стула, заиграла. Николай Петрович не больно жаловал классическую музыку, однако дом, в котором кто-то играл на пианино или рояле, причем не эстрадные песенки, а классическую музыку, всегда казался ему каким-то особенным. Маша играла сейчас нерусскую музыку — Николай Петрович чувствовал это наверняка. Русские более сдержанны в выражении чувств, особенно любви, и менее патетичны. Но музыка ему нравилась. Она была похожа на песню, и ему даже захотелось ее пропеть. Он обратил внимание, как заблестели вдруг глаза маленькой Машки, как она вся подалась вперед, навстречу мелодии.
— Мама, еще сыграй, — попросила она, когда Маша взяла последний тихий аккорд. — То же самое, а я спою. Ладно?
Она замычала, сбилась, потом вдруг запела тоненьким чистым голоском. Запела верно, вплетая в звуки рояля свое высокое «а-а-а». Она даже придумала какие-то слова про любовь и разлуку, и получилось очень складно. Николай Петрович зааплодировал, а Маша поцеловала дочку в лоб и прижала к груди.
— У нее абсолютный слух, — сказала она. — Коля, ты представляешь, у нашей Машки абсолютный слух. Ей нужно немедленно начинать занятия. Завтра же позвоню директору музыкальной школы, чтобы он сам ее прослушал. Если бы не Крокодильша, мы бы так этого и не узнали. Ура славной Серафиме Антоновне!..
Машка пошла в школу и одновременно в музыкалку, как она ее называла. Маша-большая, как подозревал Николай Петрович, дни напролет проводила за роялем. В их отношениях мало что изменилось — он все так же спал в столовой на диване.
Как-то он зашел в спальню, когда Маша переодевалась, и она закрыла грудь крест-накрест своими по-девичьи худыми руками. Он поспешил выйти, даже не взяв того, за чем пришел. Свои костюмы и рубашки он держал теперь в стенном шкафу в прихожей. Он хотел Машу, очень хотел, особенно просыпаясь по утрам, часа за полтора до того, как зазвонить будильнику. Однажды он даже подошел к двери в спальню, постоял возле нее, прислушался. Тихо. Он кашлянул. Тихо. Вздохнув, вернулся на свой диван. Поговорить с Машей на эту тему он не решался — неловко как-то, да и с чего начать? Сказать: «Машенька, я по тебе соскучился и хочу к тебе в постельку?» Пошло как-то, по-мещански звучит. Просто войти в спальню и лечь на свое прежнее место он не мог — быть может, Маша еще не совсем выздоровела и ей, как сказал Берецкий, нужен покой, полный покой. Было же время, когда она сама подходила к нему, обвивала руками шею, терлась грудью о его рубашку и говорила в самое ухо: «Пошли к нам. Пошли скорей». И он спешил в ванную принять душ, а Маша уже ждала его в постели и, едва завидев, протягивала руки. Правда, так было всего несколько раз, но ведь было же, было. А потом вдруг все кончилось. Ему очень хотелось нежных и страстных Машиных ласк — другие женщины, он
Теперь он спал очень тревожно, то и дело просыпаясь от кошмаров. Снились ему дикие погони или будто прячется он от преследования в глубоком темном колодце. В нем нет ни капли воды, а ему хочется пить, пить. Проснувшись, Николай Петрович спешил к крану на кухне, но водопроводная вода жажды не утоляла. В низу живота ощущалась тяжесть. Покалывало сердце. Николай Петрович даже хотел обратиться к врачу, но ему казалось неприличным отрывать подобными пустяками серьезного внимательного терапевта спецполиклиники. «Пройдет, — думал он. — Устал. Вкалывал без отпуска. И работа в основном сидячая. Гантелями, что ли, заняться?»
Отжимание гантелей слегка расслабило напряжение, но тяжесть в низу живота не исчезла. «Неужели это от того, что мы… что Маша не хочет со мной спать?» — Николай Петрович даже в мыслях с трудом находил подходящий — не пошлый — глагол, обозначающий отношения между мужчиной и женщиной. Придя к неутешительному выводу, что это, очевидно, так и есть, Николай Петрович тем не менее не предпринял никаких попыток настоять на своем праве законного супруга.
На выходной Первый неожиданно предложил Николаю Петровичу съездить на рыбалку. За все время своей работы в обкоме Николай Петрович еще не удостаивался подобной чести. Он мысленно поблагодарил Крокодильшу — разумеется, любезная Серафима Антоновна похвалила дома Машу за ее внимание и чуткость. Крокодильша, как он знал, была тем самым фильтром, через который допускались или не допускались те либо иные, занимающие достаточно высокую партийную, хозяйственную или военную должность люди в друзья к Первому. И вот Николай Петрович неожиданно оказался среди избранных, ибо на рыбалку Первый брал только самых близких друзей.
Они выехали в субботу вечером. Ни рыболовных снастей, ни какой-либо провизии Первый брать не велел. «Там есть все и даже больше, — как-то уж больно таинственно сказал он. — Поцелуй в щечку свою жену-комсомолочку и полный вперед».
По дороге они выпили по две стопки отличного коньяку. На пароме, перевозившем их, и только их, машину на остров, Первый сказал:
— Давай-ка хлопнем еще по одной. В «замке царя Соломона» нас ждет много интересного и забавного. Ты знаешь, кто такой был царь Соломон?
— Какой-то исторический персонаж, — неуверенно проговорил Николай Петрович. — Я читал в детстве книжку «Копи царя Соломона».
Первый расхохотался.
— Книжка тут, брат, ни при чем. Это детская книжка. Царь Соломон был иудеем, то есть евреем, и был у него гарем, собранный из прекраснейших женщин. Этот еврей, как выясняется, понимал в них толк. Оттого и прожил долгую и счастливую жизнь. Мы с тобой с нашей сумасшедшей работой так долго ни за что не протянем, уж поверь мне.
Они подъехали к каменному двухэтажному дому, стоявшему на возвышенной части острова. Он на самом деле напоминал замок основательностью постройки и двумя башнями, расположенными по диагонали друг от друга. Николай Петрович обратил внимание на окружавшие дом постройки: несколько финских домиков, большой ангар, спрятавшийся среди деревьев, оранжерея.
— Инфраструктура здесь налажена отлично, — пояснил Первый. — Продукты доставляют с большой земли, а овощи круглый год свои. Розы тоже. Я, брат ты мой, слабость питаю к этим цветам.
Стол уже был накрыт. В большой комнате, отделанной дубовыми панелями, стояли по углам в высоких вазах букеты свежих роз. Две миловидные девушки в белых крахмальных передниках и кружевных наколках улыбками приветствовали вошедших. Близнецы, подумал Николай Петрович. Похожи как две капли воды. Только одна блондинка, крашеная очевидно, а другая шатенка. Смазливые девчонки. Он вдруг почувствовал, как ожил его прибор.