Любимый город
Шрифт:
Связисту можно сказать повезло. Пуля вошла ниже локтя, кажется, даже кость не перебило. На всякий случай из двух штыков от карабинов Астахов сделал шину и подвесил руку. Косынка в сумке оставалась. Ходячий, уже хорошо.
“Сержант-лейтенант” не торопил, только зубами скрипел, видать, мысленно считая каждую потраченную секунду. Потом подобрал брошенные Астаховым белые упаковки от индпакетов, посмотрел строго и скомандовал: “За мной”.
Остаток ночи то шли, то ползли, то лежали. Казалось, “сержант-лейтенант” гоняет их кругами по одному месту, но нет - луна светила, как прожектор, и было видно, что двигаются они от ловушки Херсонеса, медленно, но уходят. Ни разу не поднявшись на холм, понял вдруг Астахов. Чтобы
Несколько раз где-то в отдалении вспыхивала короткая стрельба. Не разобрать ночью в холмах расстояние, но не рядом. Видать, таких же, как они, прорвавшихся, немцы вылавливали и добивали. А потому надо было идти, не дать добить себя. На рассвете, когда даже у самых крепких ноги еле шевелились, а в груди горело огнем, случилось почти чудо - вышли к маленькому журчащему ручейку.
– Не задерживаемся, - прохрипел “сержант-лейтенант”, - пить понемногу, вода холодная. Фляги промыть и набрать. Головы и обмундирование смочить. Но не задерживаемся. Не ровен час, след найдут да собачек пустят. Привал… - он пошевелил губами, словно споря с самим собой, - привал сорок минут. Девочки, имеете время поспать.
Заснули, едва напившись, все, кроме Астахова да “сержанта-лейтенанта”. Тот пошарил в вещмешке, вытащил пригоршню сухарей. Разделил на восемь частей, одну подвинул Астахову.
– Вот так, лепила. Пока не померли. Что у нас с ранеными? Один легкий, один тяжелый? Сколько твоей девчонке осталось, если без хирургии, и сколько с хирургией? И что у тебя в сумке так лязгает?
– Связист к вечеру, максимум, к утру, затяжелеет, - ответил Астахов, - Ранение слепое, обмундирование в рану вбило. Вдобавок еще обезвоживание и усталость. Задело несильно, а шатало его - ты видел, будто враз пол-литра крови потерял, хотя там и двухсот не натекло. А Вера… Ее, если по уму, уже оперировать надо. Когда начнется нагноение - не знаю, в любой момент может. В Балаклаве больница, я ее наизусть знаю. И где окно можно снаружи открыть. Доберемся - Оленька проассистирует, шанс приличный. А сроки… они все условные. Может, через час-два затяжелеет. Может, еще сутки продержится. Только б немцы в больничке нашей госпиталь не развернули. А вот поставили бы только часовых у входа, чтоб свои не напакостили… - Астахов не заметил, как в мыслях уже выдавливал окно, через которое пару лет назад какой-то пьяница пытался пролезть за спиртом.
– Понял. Ты, лепила, очнись пока. Нам до Балаклавы если сутки - считай повезло. Эх, немощь наша боевая, полтора бойца, двое раненых…
– Пулемет бы…
– Ну ты загнул, лепила, - собеседник скривился.
– Это тебе не клистир, тут уметь надо! Пулемет - это наука. Ты из него стрелял хоть раз? Я вот на учениях только. Ну перли бы мы сейчас эту дуру железную по горам, толку? Патронов все одно на пол-ленты не хватит.
– Да… как плохая винтовка.
– Что, не у меня первого пулемет просишь?
– сержант помолчал.
– Слушай, а что я все “лепила” да “лепила”? Звать-то тебя как?
– Игорь. Игорь Астахов.
– Роман, сержант Столяров, бывший зека, бывший лейтенант НКВД. Со всех сторон бывший.
– Ты с тех, что ли времен, горы здешние знаешь?
– Да раньше еще. Я ж по социальному происхождению из погранцов. Контрабандистов мы ловили по здешним отноркам. Тут от моря тропинок много. С тех пор и знаю.
– Мой дед их тоже знал до последнего камня.
– И он служил здесь?
– Да нет, таможню за нос водил. Царскую еще, - Астахову вдруг стало смешно. Сочини про них рассказ какой-нибудь досужий писака, любой редактор бы не глядя отправил бы такую писанину в мусор. Но вот же ж… выбираются вместе из окружения бывший пограничник и потомок настоящего контрабандиста. Чем дед промышлял, в семье говорили шепотом. Но знала о том, хоть малость, вся улица.
– Погоди, Игорек. Астахов… Дед Михайло, что ли, твой?
–
– Это у нас шарик такой круглый?
– Это не шарик круглый. Это Крым маленький, как командирский тревожный чемоданчик. Ты тут деда моего ловил, а теперь нас с тобой здесь немцы ловят. Глядишь не поймают.
– Да не я ловил. Я о нем только слышал. Легенды же ходили, как дед Михайло таможню морочил! Ну, проси у деда хоть каплю его фарта.
Только тут Астахов сообразил, что “сержант-лейтенант” с дедом вряд ли могли встретиться. Старик отошел от дел почти сразу, как в Крыму установилась советская власть. Старший внук службу начинал в морпогранохране. “Не ровен час, придется Мишке ловить меня, - вздыхал дед.
– И словит - позор, и не поймает - сраму не оберешься”. Как-то сама собой история о дедовых похождениях перешла в разряд легенд, которые, выходит, помнило еще не одно поколение пограничников. Столяров-то ему ровесник. И все равно - смешно.
Воспользовавшись передышкой, Астахов заново переложил вещмешок, чтобы точно ничего не гремело и мешало. Потом вытащил из-за отворота пилотки иглу с ниткой и намертво зашил карман гимнастерки, чтобы не выпали документы. На несколько удивленный взгляд сержанта ответил:
– Так сохраннее. Помирать так коммунистом. Ни закапывать, ни жечь не буду, а живым они меня не получат.
– Да ты партийный у нас, - протянул сержант то ли задумчиво, то ли уважительно.
– Как выберемся, я тебе первый рекомендацию напишу, - пообещал Астахов. Собеседник взглянул на него странно, то ли с какой-то скрытой печалью, то ли с насмешкой, ну ты, мол, придумал, меня - и восстанавливать.
Но что же все-таки лязгало в сумке? Астахов порылся в остатках картонных коробочек, рассыпанных лекарств, чудом не напоролся на разбитую пробирку, кажись, с купоросом и вынул маленький металлический стерилизатор. И тут же вспомнил.
– Разведчики подарили, трофей. Набор немецкий для венесекции.
– Вене… что?
– Разрезать вену, - на это сержант изумленно выпучил глаза, - Для переливания крови. Мы еще гадали, для чего такая крохотуля может понадобиться, там инструментов на половину операции, и то если мелкая. Алексей Петрович объяснил. И набор для прямого переливания там был, да побили его, пока несли. Еще в Инкермане сунул в сумку, на память…
– Значит, толку нам от него нету?
– Если найдем еще инструменты - будет толк. Скальпелей да зажимов много не бывает. Иглодержатель хороший.
– Ты его переложи чем-нибудь. А то звенит, что твоя колокольня. И давай личный состав будить. Не ровен час, фрицы за водой придут, а мы им даже точного времени не скажем.
Разбудили. Покормили. Даже полчаса сна, после свежей воды вдосталь, несколько оживили всех. У связиста температура, похоже, еще не поднялась. Вера покашливала, морщась от боли, и была бледна, но пульс на удивление неплох. Сердце молодое, здоровое.
– Теперь я понимаю, почему раненые в грудь не кричат, - сказала она тихо, еле шевеля губами.
– Только… вы правду, хорошо? Игорь Васильевич… я ведь все равно умру?
– И близко нет! Лет через семьдесят если только, - здесь Астахов не врал. Пока не врал. Но чем скорее они в Балаклаве окажутся, тем лучше.
– Завтра в Балаклаве будем, - это единственное, что он сходу нашел сказать хорошего, - там товарищи надежные, укроют нас.
Он уже видел мысленно черепичные крыши Балаклавы и сбегающие к морю узкие кривые улочки. Где-то там стоит его дом, с крыши видны море и пристань. Когда-то, мальчишкой, он высматривал оттуда корабли в гавани, воображая себя то пиратом, то мореплавателем времен Колумба. И тут же оборвал себя на этих воспоминаниях: “к родителям ни ногой!” Маленький город - Балаклава. И так на сердце маетно, ведь все знают, что у Василий Михалыча трое сыновей на фронте, а двое еще и моряки. Не ровен час сболтнет какая сволочь!